Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

Кольца… Кольцом…

Кто узнает об этом?

И для чего мне это всё?

Самый, самое, самая… И снова — самый.

Возможно, мне, оставшемуся наедине с вечностью, без опоры висящему в темноте её, вечно живущему в её молчании, будет достаточно знать, просто знать, что сделал это.

И знать, что только я это знаю.

Возможно, только это и не даст мне сойти с ума в последнем моём одиночестве.

«Кстати, железные дороги — очень перспективное направление работы. Надеюсь, мы не забыли об этом?»

«Да, железные дороги… Мы не забыли об этом. Они так уязвимы!»

«И, что самое главное, при их протяжённости и общей разветвлённости путей…»

«Откуда этот официальный, бюрократический стиль речи?»

«Я наслаждаюсь! Как он прекрасен! Как идёт мне этот новый, такой восхитительно серый, тщательно пригнанный и отглаженный, мой серый вицмундир! Какой у меня теперь чин?»

«У революционеров нет чинов».

«А моя легенда прикрытия?»

«Кажется, вы надворный советник».

«Не понимаю… Майор, что ли?»

«Что вы, подполковник! Седьмой класс по Табели о рангах. Не так уж мало».

«Чин мог бы быть и повыше…»

«Каждый революционер — армия. Вы и без того главнокомандующий».

«В стане врага хорошо быть главным».

«Найди у врага слабое место — и руководи им. Ты находишь его дом. Ты приходишь к нему. Ты навязываешь ему действия, выгодные тебе. Ты становишься его командиром. Если ты поджёг дом врага, то все последующие его действия определяются тобой. Тобой, твоими планами, а не планами врага, которые рушатся с началом пожара. Он тушит пожар, то есть действует так, как запланировал ты. Не останавливайся! Наноси следующий удар, не дай врагу остановиться и придти в себя. Пусть и в дальнейшем он будет под твоим контролем».

«Ну что ж… Такое замечательное сукно! Завтра я иду в министерство..»

«Так как насчёт железных дорог?»

«О, это просто! Очень просто…»

«А по какому ведомству мне придётся служить?»

«Знаете, такая небольшая, но очень, очень симпатичная канцелярия. Как доедете до Солянки, так повернёте налево…»

«Посмотрите, как радостно светит солнце сквозь перепончатые крылья!»

«Да, воистину, сегодня удивительный день. Я, признаться, когда проснулся, то вот так и подумал — будет сегодня удивительный день. Так иногда бывает — просыпаешься утром с каким-то особенным, радостным, солнечным чувством, не понимая даже причин такой вот нечаянной радости. Вроде бы и сны счастливыми не были (да вот бывает, что и вообще нет никаких снов, так только, темнота одна короткая, сроком лишь на то, чтобы закрыть глаза, а потом снова сразу же их открыть — вот и вся ночь, вот и вся, вот и кончилась…). Вроде бы и радости никакой в такой вот день не ожидается, да и время для радости не наступило пока… Вот именно, что пока! Вроде и не должно быть ничего, а сердце, прямо с самого начала, с самого утра, с самого раннего солнца колотиться сердце, не успокоится никак. И понимаешь… Нет, не разумом понимаешь, не рассуждениями доходишь до этого, а чем-то другим, тем, что очень глубоко в груди спрятано, тем, что вместе с сердцем биться и болеть умеет, именно там вот живёт, и тёплым, собачьим языком рёбра изнутри гладит; понимаешь им, понимаешь им, что случится, обязательно случится сегодня, именно сегодня что-то особенное, настоящее случится, что и сам воздух вокруг переменит, так, что уже не пылью дышать будешь, а вином и ветром. Так, что воздух настоян на майской грозе, так будет и уже сейчас пить его хочется. Так что…»

«Э, господа, досада-то какая! Вот и пуговичка на обшлаге отошла немного… Ежели присмотреться повнимательнее, так и увидишь, что лишь на одной ниточке и висит. Хорошо ли это, господа? Вот так войдёшь в департамент, а она — возьми, да и отскочи. Сраму-то то будет!»

«Революционеры сраму не имут!»

«Революционер, способный испытывать стыд — это стыд и позор для революции».

«Но пуговичка, господа… Это ведь и внимание привлечь может!»

«Вот это — другой разговор. Это разговор по существу. Внимание привлекать, безусловно, не надо. Внимание нам совсем ни к чему. Революционер должен раствориться в толпе с искусством военного разведчика, растворяющегося в лесу. Обращайте внимание на пуговички, господа. Это важно. В революции нет мелочей!»

«А ещё, господа, воротник мундира несколько потёрт… Да, вот здесь, на сгибе. Такое впечатление, что носили его весьма неаккуратно, да притом и чистили довольно редко».

«Что вы, друг мой, это совсем новый мундир!»

«Разве? Но новым он выглядит лишь на первый взгляд, если не присмотреться. А если присмотреться, так уж он новым вовсе и не выглядит. Достоин ли такой мундир того, чтобы носил его надворный советник? Может ли своим видом чиновник в таком мундире внушать благоговение и священный трепет подчинённым? Нет, разве что смех нездоровый, прысканье в кулак за спиной…»

«Следует ли обращать на это внимание?»

«Но убедительность, господа! Убедительность образа, убедительность чиновничьей спеси, надутых щёк, вытаращенных глаз, смазанного постным маслом лица… Как важно иногда быть серьёзным, господа!»

«Да, господа, золотое шитьё… Тоже ведь, если хорошенько подумать, компромисс. Да, тот самый…. Но ведь временный, господа? Временный?»

«Всё временно. Всё. А та, где мы — песчинки текут быстро. Очень быстро. Время знает, что когда-нибудь оно закончится и хватается за песок. И скользит, и падает. Струйкой срывается вниз. Там, внизу — холмик, похожий на могильный. Мы — рядом. Мы толкаем время вниз, не даём ему схватится за край, удержаться, потянуть себя, замедлить поток. Мы — рядом. Мы всегда рядом, близко, совсем близко».

«Уже началось?»

«Да. Первый наш друг уже получил приглашение».

«Он согласится?»

«Он давно уже согласен, но пока не знает об этом. Он давно уже с нами. Давно, с самого рождения. Он так давно с нами… Так давно, что мне иногда начинает казаться, что и само рождение его — это часть нашего плана. Но это, конечно, не так. Мы не способны родить… кого-то… что-то… Нет, не способны. Знаете, иногда я жалею об этом».

«Осторожней, друг мой! Ведь и жалость, особенно такая — это тоже путь к компромиссу».

«Я знаю. Но… Без жизни, без самого малого кусочка жизни, пусть даже такой жизни… или, может быть, именно такой жизни — мы бессильны. Потому что бесплотны. Нам нужно принимать жизнь, самый горький настой её, самый тошнотворный отвар её, хотя бы немного, хотя бы по капле, хоть самым скупым и невольным глотком. Но принимать! И золотым шитьём, и пуговицами, и незнакомыми нам друзьями нашими, и словами, и мыслями и всей заразной мудростью нашей мы приходим в мир… А, значит, и мир, хотим мы того или нет, приходит в нас. Ведь это так?»

«Будем осторожны, будем холодны…»