Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

— …Голова закружилась, упал. Куртка вот где-то порвалась.

— И часто у вас такие головокружения бывают? — уточнил Торопов.

— Редко, — ответил я. — Я ем плохо в последнее время…

— Аппетита нет?

— Денег, — ответил я. — Аппетит, к сожалению, есть.

— Слышь, командир, — вклинился в наш разговор Фёдор. — Чего парня мучаешь? Может, ему зарплату три года не платят, он скоро кору с деревьев есть будет. Его менты приволокли — а вы тут и рады стараться.

— Я попросил бы! — строго заметил Торопов. — Вести себя тихо во время обхода! Не перебивать врачей и других пациентов!

— И не подвергать сомнениям экономический курс нашего правительства! — строго заметил третий сосед. — Кто у нас тут кору ест? В Москве-то? Скажешь тоже…

— И вы помолчите, — прервал его Торопов. — А вы, молодой человек…

Он снова обратился ко мне.

— …Через полчаса извольте-ка подойти ко мне на приём и обследование. Вернее, вас санитар проводит. Рассуждаете вы вполне логично и выглядите вполне спокойным, уравновешенным человеком, но мне, признаться, хотелось бы кое-что уточнить. Вот, например… Впрочем, это я отдельно выясню. Кстати, откуда такое спокойствие?

Он повернулся к одному из помощников.

— Николай Иванович, разве ему уже назначили курс лечения? Кто определил, кто назначил?

Один из ассистентов (полный мужчина лет сорока — сорока пяти, невысокий, с тяжёлым, как будто оплывшим и, как показалось мне, каким-то нервным, неспокойным лицом… странным, странным лицом… будто он опасался сказать что-то не то, либо сказать слишком много и тем выдать себя… тревожно было смотреть на него, нехорошо и тревожно) быстрым, почти суетливым движением вытер уголки губ и, словно наизусть по заранее вызубренной шпаргалке, отчеканил:

— Учитывая то, что больной поступил я явно возбуждённом состоянии, а также принимая во внимание некоторые обстоятельства госпитализации вкупе с общим асоциальным фоном поведения и ярко выраженным аутизмом больного, дежурным врачом был назначен курс нейролептиков пролонгированного действия…

— У нас мало времени, прошу вас покороче — оборвал его Торопов.

И нервно сжал губы.

— Сегодня утром была сделана инъекция флушпирилена, — закончил Николай Иванович и снова вытер губы.

— Доза? — уточнил Торопов.

— Пять миллиграмм.

— И с какой интенсивностью собираетесь нейролептиком потчевать? — с явной уже иронией спросил Торопов.

— Полагаю…

Николай Иванович быстро глянул на потолок, будто там была записана для него подсказка, прошептал что-то неразборчиво и потом, громко уже, ответил:

— До окончания срока лечения в стационаре — нет, не планируется.

— А потом? — не отставал Торопов.

— Для социальной реадаптации, — замялся Николай Иванович, — амбулаторно…

— Отменяю, — заявил Торопов. — И, заметьте, Николай Иванович, я пока не спрашиваю, какое именно психическое расстройство было диагностировано у больного при первичном осмотре, и на основании чего было принято решение о назначении курса инъекций.

— Пока не спрашиваю, — добавил Торопов с чётким ударением на слове «пока».

Николай Иванович грустно вздохнул.

Не могу понять отчего, по какой причине именно в этот день я впервые почувствовал себя одиноким. Впервые почувствовал одиночество, ощутил его как осколок, отлетевший осколок мёртвой, недвижной, застывшей, схваченной сухим, серым льдом вечности. Осколок, подхваченный зимним ветром. Осколок, на одном дыхании колючего декабрьского ветра пролетевший весь долгий путь свой над засыпанными снегом, покачивающимися на сугробах, расплывающимися в туманных предутренних сумерках московскими крышами.

Осколок, разрезавший мне глаза.

Из разрезанных глаз потекла не кровь. По счастью. Слёзы.

Отчего такой тоской наполнилось сердце в то утро? Кого мне стало жалко так поздно? И почему не справился я с опоздавшей этой жалостью?

Неужели и внутри меня есть место слабости? Неужели кто-то ещё нужен мне?

У них плохой запах изо рта! У них у всех плохой запах изо рта! Они воняют! Они все воняют!

Мудаки! Мудаки! Суки!

Кто ходит по улицам? Кто живёт? Кто вообще хочет жить?

Бляди! Выблядки!

Быть может те, кто травил меня в школе? Мочился мне на голову в грязном, остро говном пропахшем школьном сортире? Мочился… О, да я причастился вашей мочой, мои добрые люди!

Кто ещё в детстве бил мне морду так, что я терял сознание? Кто запугал, затравил меня так, что я и помыслить не мог о спасении, укрытии или хотя бы передышке?

Кто накидывал мне проволочную петлю на шею и волок по длинным, длинным, длинным… Блядь! Да бесконечным школьным коридорам да так, что я едва успевал перебирать ногами, перебирать — быстро, быстро! Быстро, чтобы не упасть и не задохнуться!

Кто кидал меня в лужу и наступал ногой на затылок, и радостно смеялся, глядя на пузыри, что пускаю я, захлёбываясь грязью?

Кто украл мои ночи?! Отчего сердце болит, отчего скачет лягушкой; холодной, под рёбрами бьющейся лягушкой? Отчего на каждом ударе чувствую я иголку, тонкую, стальную иголку, что прошла насквозь — грудь, сердц… Позвоночник!

Мои добрые, добрые люди!

Мудачьё, грязное мудачьё — что вы ходите, всю жизнь ходите за мной по пятам? Я вам нужен? Вам было слишком скучно без меня?

Почему вы не дали мне возможность быть вашей водой? Почему вы не дали мне возможность быть вашим хлебом?

Почему вы не захотели моих рук и рождения, которое я вам давал?

Почему вы не услышали моих богов?

Блядь, да почему вы просто не подождали, не смотрели… Хотеть… В сторону, отошли в сторону, а там…

Глаза, почему вы просто не захотели увидеть эти слёзы в глазах, слёзы, котореы я забрал бы у вас…

Только и надо было — молчание. Молчание. И слушать, только лишь слушать!

Много ли я хотел?

Теперь — нет. Нет! Нет!

Вы предатели. Подонки! Подонки!

Кто ещё вам нужен? Что ещё хотите вы узнать? Неужели вы и впрямь собираетесь дальше жить? После всего, что сделали со мной?

Хотите рожать детей, кормить их молоком? Вот они подрастут — вы подогреете им кашку и в бутылочке — молочную смесь? Вы научите их ходить? Когда-нибудь вы поведёте их за руки по первой весенней траве?

Когда-нибудь ваши дети вырастут? Когда-нибудь влюбятся? Когда-нибудь ваши дети родят детей?

Вы увидите снова себя? Маленьких… Вы увидите своё начало?

У вас нет начала! У вас есть только Омега! Есть я!

Вы сдохнете! И не когда-нибудь, а прямо сейчас!

Ваши матки сгниют! Ваши яйца сгниют! Ваши дети сгниют!

За этот плач, за эти слёзы, за эти слёзы над самим собой — вам ничего не будет! Ведь вы боитесь наказания? Вы же хотите, чтобы вам ничего не было?

Вот вам ничего и не будет! Вам будет — Ничто!