Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

«Сука! Выблядок! Говнюк!»

Белые глаза соседа. Застывшая, тупым змеиным льдом застывшая ненависть.

— Есть такие, — согласился я.

— Но у нас их нет, — заметил Торопов. — Да и тюрьма, верно, по ним плачет. Но в упор не видит. Отчего так, молодой человек? Не подскажете?

Я промолчал.

— Нет вариантов? — переспросил Торопов. — Тогда позвольте предложить свой. Происходит это потому, что, как для государства нашего, так и для большинства наших сограждан основным критерием опасности того или иного субъекта является не его или её агрессивность, жестокость, пренебрежение нормами общественной морали и требованиями закона, а чужеродность… Да, вдумайтесь, вглядитесь, вслушайтесь в это слово! Чужеродность, отстранённость человека от общества (а обыватель всегда не член общества, а его часть, осколок, кусок… огрызок, не так ли? вот потому единственное личное, что может у него быть, помимо скарба домашнего, это ненависть к любому, кто такой частью быть просто не способен). Загерметизированность — вот что бесит! Аморальность — часть наших общественных стандартов. А индивидуализм — нет. Не жадность, не эгоизм, не себялюбие! Это то простительно, это понятно. Индивидуализм, ощущение особенности, неповторимости собственного «Я». Вот где преступление! Так?

— Наверное, — согласился я.

— А самоубийц почему не любят, догадываетесь? — продолжал Торопов.

— Не любят? — переспросил я с некоторым недоумением.

— Ну, в наше-то время просто недолюбливают. А в иные, давние уже времена, и на кладбищах не хоронили. Не отпевали, не поминали. Проклинали! Были даже такие поверья, что они становятся вампирами после смерти. Потому их, бывало, не просто вне кладбища хоронили, а в какой-нибудь яме поганой, предварительно кол в грудь вбив. Каково? А, главное, откуда-то ненависть такая? Много ли тиранов с колом в груди похоронено? После Влада Цепеша, пожалуй, и никого… Да и про него, наверное, сплетни всё больше, слухи… Хоронили-то как положено, господарь Валахии всё-таки… А вот самоубийц — с колом. Непременно кол в грудь, а не то!.. А что они, собственно, сделали? Кого убили? Себя! И никого больше! А многие ли из числа тех, кто глумился над их трупами задавали себе такие вопросы: «А почему этот человек так поступил? Почему он не захотел остаться с нами? А, может, он остался, а мы-то как раз ушли? Быть может, это мы убили себя, а он просто захотел остаться в живых?» Никто, никто себя ни о чём не спросил! Почему? Да потому, что «НАС» всегда много. Количественно больше любого, самого большого «Я». И у этих самых «НАС» есть одна, но такая важная монополия — монополия на нормальность. Нормально быть с нами. И ненормально ходить одному, дышать одному, жить одному. Ненормально быть вне «НАС». Всё остальное — норма. В крайнем случае — по части милиции, но уж никак не по части нашего ведомства душеспасителей и мозгоправов. А выбор… Знаете, Серен Кьеркегор как-то сказал: «Повесься — ты пожалеешь об этом; не повесься — ты и об этом пожалеешь». То есть, в любом случае…

— А если все? — спросил вдруг я.

Неожиданно для самого себя.

— Что все? — не понял Торопов.

— Если все станут «Я»?

— Как это?

«Умрут», — подумал я.

Но вслух этого не сказал.

— Нет, — подумав, ответил Торопов. — Это невозможно. Сокровищ на небесах для всех не хватит. Занятный вы человек, Игорь. Отчего-то хочется быть с вами откровенным. Ну, ладно…

Он замолчал (как мне показалось, не досказав чего-то… до сих пор не пойму, что же ещё хотел он мне сказать) и стал перебирать и раскладывать по старомодным картонным папкам бумаги, разбросанные по столу.

Мы сидели так в полном молчании минут пять, не меньше. Он словно забыл про меня… да и я как будто запамятовал, напрочь забыл, где именно нахожусь и даже забыл о том, что надо бы мне отсюда поскорее выбраться, ибо ничего хорошего мне в месте этом не светит… совсем не светит.

Я смотрел в стену, в одну точку на стене, где ползли, пересекаясь, едва заметные трещины. Смотрел пристально, неотрывно, как будто даже с незримой липкостью приклеившись именно к этой точке… Хотя отчего к ней?

Может, ждал, что и в тот раз какая-нибудь тварь… хоть бы и то же насекомое… выползет… и снова явится какая-нибудь мысль…

— Так вот, — прервал, наконец, молчание Торопов.

И, захлопнув папку (должно быть, последнюю из оставшихся незаполненными), отложил её на край стола.

— Решил, друг мой, вас тут не держать. Да и прав у меня, честно говоря, нет вас тут держать. Хотя возможность, признаться, есть… Но ник чему, правда?

Я кивнул в ответ.

«Правда… Ни к чему…»

— Так что, друг мой…

В тот день, ближе к полудню, я был ещё дома.

Ещё не решил, что делать мне сегодня.

Быть может, ездить в троллейбусах? Или, скажем, сходить в музей? В Третьяковскую галерею? На футбольный матч… Нет, глупость!

Глупость!

Сроду не ходил на футбол. И, вообще… Потные мужики, отвратительная пивная вонь…

Конечно, я работаю. Я создаю вечность. Но обязательно ли создавать её, испытывая крайнюю степень отвращения?

Впрочем, ем больше людей подойдут ко мне…

Но стадионы… Мне надо быть в толпе, но там — слишком большие, слишком открытые пространства. Нет, теперь я не люблю их не только потому, что просто боюсь слишком больших, слишком открытых, слишком недоступных моему взгляду пространств. Теперь у меня профессиональная к ним нелюбовь.

Они не выгодны мне.

Мне нужны места многолюдные, где люди скученные. Где тяжело дышать и каждый невольно делиться глотком воздуха с ближним. Где…

«Плохая вентиляция!»

Я ещё не катался на старых линиях метро. Скажем, от «Сокольников»… Да, довоенной ещё постройки.

Я не ходил по магазинам, торговым центрам… Там хорошая вентиляция, но толпа, толпа… И очереди. Нет так уж часто они встречаются, но встречаются. Встречаются!

Ещё есть утренние электрички. Ещё есть…

И тогда раздался звонок.

Почему-то предчувствие… ну, когда снял трубку, то…

— Полагаю, завтра к обеду вы будете уже дома, — сказал Торопов. — Можно было бы и сегодня вечером, но… Сами понимаете, вам же нужно вернуть одежду, а у сестры-хозяйки…

Он, отвернув край рукава, глянул на часы.

— …Рабочий день уже окончен. То есть ушла она домой и будет, полагаю, завтра, часов этак в девять утра. К тому состояние у вас, смотрю, не очень хорошее. Сидите, такой сонный, вялый…

«Неправда, — подумал я. — Очень даже активный, совсем…»

Но вслух ничего не сказал. И без того всё складывалось очень даже неплохо. Меня и в самом деле отпускали…

Впрочем, почему отпускали? Меня ведь и не задерживали…

— Собственно говоря, — продолжал Торопов, — вас никто и не задерживал. Так, оказали первую помощь… Не инвалидность же, в самом деле, вам оформлять! Здоровый парень, вся жизнь впереди…