Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

— Я буклеты привёз… Там всё написано… Вот, несколько статей подготовил…

«Чушь, конечно. Никогда, никого не отправляли… только чтобы статью подготовить… Но ты веришь мне? Ведь ты мне веришь?»

— Вот и хорошо. Хорошо, что подготовил.

Мама не спрашивала меня больше ни о чём. Она просто смотрела на меня со странной, печальной улыбкой. До сих пор… До сих пор не могу понять — отчего печальной.

— Я за пенсией вот сходила, — произнесла она тихо, словно стесняясь своего намёка.

— А у меня теперь с деньгами хорошо, — ответил я (вот это точно было правдой). — Гонорар успел получить…

— А я бы подкинула, — сказала мама. — Мне денег-то хватит, с продуктами…

«Знала бы она, на что хватит…».

Вот так странно происходит всё, так странно. Тарелка почти пуста. Я заканчиваю обед, я разговариваю с ней. Моя мама — единственное, что осталось от моей семьи. Быть может, единственный человек, который мог бы пожалеть обо мне…

Впрочем, нет! Не это важно, не это!

Вот так стучат ходики, старые деревянные ходики в узоре еловых шишек; мерно, ровно, раз в полсекунды стучат старые ходики в коридоре. Ходики с кукушкой. Кукушка, старая кукушка — всегда знала ход времени, всегда знала, как мерить его. В урочный час дверка открывалась в еловом её доме, загадочном доме, где живёт время — и боем пружинным, и голосом птицы считалось время, первые года моей жизни.

Кукушку я хотел поймать ещё в детстве. Когда был совсем маленьким… Заклинанием, злым колдовством был её голос.

Я не мог дотянуться до подвешенных на стене часов. Слишком мал мой рост. Лет пять мне было тогда.

Едва дотащил тяжёлую табуретку, она тоже была велика для меня. Я забрался на табуретку, она качнулась на половице. Потерял равновесие, тяжелая, стальная шишка-гиря — я потянул за неё, пытаясь удержаться.

Ходики упали со стены. Гулкий, звенящий удар — кукушку вылетела в последний раз из своего разрушенного дома. Вылетела — и застыла. Умерла.

Ходики починили (кажется, через год… один долго носил их по мастерским). Но кукушку так и не удалось оживить.

Вот так они и идут сейчас — с мёртвой кукушкой внутри.

Теперь они отсчитывают последние дни. Мои. Мамы. Мира.

Так тихи и хорошо. Я сижу на кухне, в тепле. Рядом счастливая мама, которую я только что убил. Она улыбается. Едва заметно. Ей нравится мой загар.

Мои ноги в тёплых, разношенных тапочках. Кот идёт по коридору. Важно, степенно, с гордо поднятым хвостом.

Снег идёт за окном, синий снег с серебристым отсветом. Сумерки.

Не верится, что скоро все мы будем мертвы. Разве что кот переживёт нас. Ненадолго.

— Игорь, ты просил меня не рассказывать об этом, — говорит мама. — Но, прости… Ты знаешь, мне снова снился отец. Твой папа… Знаешь, не такой, как перед смертью. Ты же помнишь, он болел много. Долго болел… Рак — не шутка. Высох весь, кости одни… Еле ходил, слёг потом… Тебя всё звал, да я боялась тебя к нему подводить. Ты ведь в детстве такой нервный был, впечатлительный. А у него… лицо…

— Ты говорила, — я попытался её прервать.

— Да, — согласилась она.

Теперь она не улыбалась. Она закрыла лицо руками. Сидела так… Боже, как долго она сидела в молчании! Я не мог потревожить её, я не знал, что сказать.

Боже мой, как же мне хотелось бросить… Нет, швырнуть, с размаху кинуть на пол эти проклятые, безжалостно отстукивающие время часы!

Неужели мой бог меня оставил? Неужели он оставил меня один на один с этим сердцем?

— Он там такой молодой… счастливый… Он спрашивал, всё ли хорошо у нас… Просил, так просил, чтобы здоровье берёг… И ещё…

— Мам…

Я отодвинул в сторону кружку и встал из-за стола.

— Прости, мне ещё работать сегодня. Надо статью закончить, срочно очень…

Мама посмотрела на меня. Кивнула.

— Да, Игорь, да… Спасибо, приехал вот…

— И ещё… Мам, позвони Петру.

Для чего мне надо было это? Ведь я не был даже на похоронах!

— Дяде Пете?

— Ему. Ты знаешь, я его телефон забыл… Позвони ему.

— Зачем?

— Попроси помочь. Мне надо… На кладбище далеко ехать. И холодно сейчас. Может, отвезёт.

— Куда сейчас-то, Игорь? Весной лучше. Пасха вот будет, все вместе…

— Нет, сейчас. Едва ли будет время… весной. Попроси его, хорошо?

— Хорошо, — сказала мама. — Я попрошу.

— Это…

Анна Петровна назвала мою фамилию, а имя отчего-то — нет. Сразу не получилось. Возможно, в её блокноте были лишь инициалы.

— «И»? Иван? Илья? Игорь?

Она посмотрела на меня вопросительно.

— Игорь, — ответил я.

— Поступил в субботу, — продолжала она. — Прибыл в сопровождении сотрудников милиции…

— Сотрудника, — поправил я.

Сказал это машинально, еле слышно, не рассчитывая на то, что слова мои кто-нибудь услышит и обратит на них внимание.

Но Торопов обратил.

— Помните? — спросил он. — Как сюда попали, кто вас привёл, по какой причине вы здесь оказались?

— Помню, — ответил я.

— Чётко? Ясно? Без провалов?

«Да как сказать… Всё помню, всё. Но ведь вам не всё объяснишь».

Торопов подождал минуту и снова обратился к женщине.

— Продолжайте, Анна Петровна.

— По словам очевидцев, во время прогулки в парке совершил попытку суицида. При поступлении…

— Подождите, — прервал её Торопов. — Что за попытка, выяснили? Может, молодой человек нам расскажет?

Я помотал головой.

— Не хотите?

— Не было, — ответил я.

— А вот Иван Сергеевич отметил, и из сто второго… — начала было Анна Петровна, но Торопов поднял руку, останавливая её, и снова обратился ко мне:

— А что было?

— Гулял, — ответил я. — Подошёл к пруду, плохо себя почувствовал…

«Не буду я тебе про птицу рассказывать, не буду! Не дождёшься!»

Нет, вовсе не потому я молчал о Железной Птице, что боялся прямиком из больницы отправиться в сумасшедший дом для совсем уж безнадёжных (и крайне опасных) психов; дом, где больных напирают на ночь в палатах; дом, где к окнам приварены стальные решётки; дом, где больных накачивают лошадиными дозами аминазина, таскают под холодный душ (не то, что здесь — с заржавленной, но всё же тёплой водой) и, возможно, даже бьют.

Нет, не потому молчал я о мерзкой птице, о металлическом, перьями звенящем чудище, что всеми силами (слабыми уже) пытался убедить Торопова в своей нормальности.

Просто я был уверен, совершенно уверен в том, что птица эта найдёт меня везде (даже здесь!), отыщет и немедленно явится ко мне, стоит лишь упомянуть её… стоит лишь вслух вспомнить о ней, сказать о ней хоть что-то, пусть и самым тихим шёпотом.

Она услышит! По следу, по звуку, по запаху — не знаю, не знаю… Но придёт! Придёт, сволочь!

Торопов взял у Анны Петровны какие листки с записями и читал их, вполуха слушаю мои объяснения.