Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

А они вам нужны? Нужен вам их рассказ о скучнейшей вечной жизни, о бессмертии, которое не отбросить? От которого не избавиться? О котором нельзя забыть?

Нужен?

Нет? Молчите! Молчите, молю вас! Не зовите к себе этих унылых, надоедливых гостей. Всё равно — поздно. Вы не сможете им помочь…

— Клюну! — заявила Птица. — Ты и впрямь думаешь, что меня не существует? Всё ещё надеешься, что утопил меня? Я же объяснила тебе когда-то, что птицы умеют летать. Даже такие тяжёлые, как я. Ну, куда-нибудь на солнечный, тёплый юг улететь, пожалуй, я не смогу, а вот выбраться из холодной… нет, просто-таки ледяной воды, где я, по твоей немилости, оказалась — это, представь себе, мне вполне по силам. Так что, дружок, не надейся прогнать меня своим молчанием. И даже не надейся обидеть. Я выше мелких и пошлых обид. И твои примитивные хитрости видны мне как на ладони. Если будешь молчать — я больно, очень больно…

Она снова резко щёлкнула клювом.

— …прихвачу тебя за ляжку. Или за пальцы. Ты заорёшь — сбегутся врачи. Все решат, что у тебя приступ и ты действительно сумасшедший. И ты…

Она злорадно, со всхлипом, хихикнула.

— …останешься здесь навсегда. Уж я об этом позабочусь, поверь мне!

— Не получится, тварь, — прошептал я. — Раньше ты перебудишь всю палату. Придёт санитар и поймает тебя. Ты получишь своё бессмертие, металлическое чучело! Тебя посадят в банку с формалином. А банку поместят в кунсткамеру. И ты сотню лет будешь торчать в этой банке, выпучив глаза и растопырив лапы. Тебя, как редкостного уродца, будут показывать школьникам на уроках зоологии и тыкать указкой в твою гадкую морду. А потом тебя просто выкинут на помойку как списанный учебный экспонат. И там…

— Не боюсь я санитара, — проскрипела Железная Птица.

И тлеющий уголь в глазах её сверкнул особенно ярко. Мне показалось на миг, что пахнуло от неё тяжкой, удушливой гарью.

«Боишься», — подумал я.

— Ты, дружок, видно думаешь, что кто-то слышит нас, — важно заметила Птица. — Но ведь не так это, не так. Никто нас, представь себе, не слышит. Хоть ори ты, хоть кулаками по стенке стучи. Плевать всем, плевать… Спят все. Крепко спят. И никому мы с тобой не нужны.

— Почему «мы»? — спросил я.

— Потому…

И, зазвенев перьями, Птица горько вздохнула.

— …что никому дела до нас нет. Есть только ты и я. Впрочем…

Птица боком придвинулась ближе ко мне.

— Я почему пришла-то…

Скрип металла в голосе её исчез. Он оказался вдруг очень ровным, чистым и спокойным. Почти человеческим!

— Мне ведь проститься с тобой надо…

— Очень приятно! — радостно воскликнул я.

— Ты погоди радоваться-то, — грустно вздохнув, заметила Птица. — Думаешь, я — самое неприятное, что может случиться в твоей жизни? Да, если хорошенько подумать, я — единственное на свете существо, которое действительно могло позаботиться о тебе. И, возможно, спасти…

— Посадив в психушку? — иронично осведомился я.

— Напрасно ты так…

Птица, подхватив ручку кончиком крыла, аккуратно сняла кастрюлю и поставила её на пол.

— Хочешь, я за ужином для тебя схожу? Ты же его проспал.

— Не подлизывайся! — строго заметил я. — Всё равно тебе не верю! Не верю! В тебя не верю, тебе не верю, в заботу твою — не верю! Не по своей воле ты от меня отстаёшь, не по своей!

— Это ты прав, — ответила Птица. — Не по своей. А вот насчёт заботы… Так ли уж плохо нам было вместе?

— Так! Именно так плохо!

— Да ладно тебе…

Птица присела на пол и огляделась по сторонам.

— Грязно тут, — каким-то жалобным, немного растерянным голосом сказала она. — Не метено, не мыто… Когда убирали-то тут в последний раз?

— Уборщица на полставки, — пояснил я. — Сегодня не было, завтра придёт. А тебе-то какая разница?

— Меня сюда сослали, — жалобно сказала Птица и закашлялась, то ли от волнения, то ли от пыли.

— Как это? — недоумённо переспросил я. — Как это сослали? Кто? Ты же мой кошмар! Мой собственный кошмар! Кто вообще тебя мог сослать?!

— Да не кричи ты! — досадливо прервала меня Птица и наотмашь ударила по полу крылом. — Если тебя никто, кроме меня, не слышит — это не значит, что можно всякие глупости говорить. Да ещё и так громко. Болван ты, всё-таки! Болван, хоть и друг мне…

— Не друг! — возразил я.

— Много ты знаешь! — продолжала Птица.

И передразнила меня:

— «Мой»… «собственный»!

— Чушь! — и белые искры снова посыпались из её щёлкнувшего клюва. — Что ты знаешь о кошмарах и о праве собственности на них? Ничего! Дурак дураком, чистый лист бумаги, младенец в ссаных пелёнках — а всё туда же, о кошмарах рассуждать. Куда ты полез, братец, куда ты полез? Ты знаешь, что тебе было предназначено, что высшие силы тебе отмерили?

— Нет, — честно признался я. — Надеюсь…

— Не надеялся бы, — оборвала меня Птица. — Хочешь, скажу? Только, чур, по голове не бить! Слаба я стала на голову, болит она у меня непрестанно… Так вот, друг мой любезный, отмеряна тебе была жизнь долгая и спокойная, до семидесяти трёх лет. Через три года твоя мама бы умерла…

— Ну это брось! — угрожающе заявил я.

— А что? — удивилась Птица. — Теперь и это предсказание — псу под хвост. Или тому вселенскому волку, которого ты недавно выпустил на свободу. Так вот, умерла бы… Ладно, молчу. В общем, через те самые три года нашёл бы ты себе постоянную работу, через восемь лет женился бы… Нет, детей не предусмотрено. А они нужны тебе? Нет? Ну, и ладно. И вот жил бы так, жил…

Птица всхлипнула вдруг и обиженно заворчала:

— Ты что, сволочь, крадёшь?

— Я?!

Изумление моё было искренним и глубоким. Уж такого обвинения я даже от неё не ожидал!

— Ты! — заявила Птица. — Ты ведь, как лотерейщик жуликоватый, не свою очередь и не в свой мешок с фишками руку запустил… А что вытащил? Ты знаешь, что ты вытащил? У тебя теперь новая… новая судьба… И ты знаешь… Не могу пока понять — какая. Честное слово, не могу. А знаешь, почему?

Птица замолчала. Минуты две она сидела в глубоком, тяжёлом, печальном раздумье. Сидела, зябко нахохлившись, словно на январском леденящем ветру.

Мелкая дрожь прошла по её телу.

Она утратила циничное спокойствие своё и чувство неуязвимости. Я не мог ещё понять до конца, что же произошло, но Птице явно было не по себе.

Что-то происходило с ней. Или со мной?

— Знаешь, — продолжила, наконец, она, — есть такие силы… Особые, невидимые миру, очень могущественные силы… Как бы тебе объяснить… Люди придумали Бога и Дьявола. Нет, не так всё просто в потустороннем мире, нет всё просто! Это ведь всё равно что придумать географическую карту, где будет только Африка и Антарктида — и ничего больше. А карта духовного мира… Она много больше карты Земли, да кто её видел, карту эту? Мне только клочок показывали, да и от него сердце вдруг остановилось. На миг остановилось, не более. Но так страшно стало, таким холодным камнем висело сердце в груди в этот миг. Таким тяжёлым оно было, тяжёлым, холодным и неподвижным. И странное чувство остановило его, особое чувство. Не восторг, не испуг. Что-то такое особенное, что словами трудно описать. Просто стало понятно мне, что, доведись когда-нибудь увидеть всю эту карту целиком — и станут понятны мне пути моих бесконечных странствий. И смогу я вычислить то место, куда суждено мне когда-нибудь придти. А тебе…