Геннадий Карпов - Шёл я как-то раз… [Повести и рассказы]

«Да, это не геологи. Эти – с гнильцой» – тоскливо подумалось.

На него просто не обращали внимания. Он засунул руки в рукава фуфайки и уставился в окно, которое было чуть приоткрыто, что давало ему возможность вдыхать почти чистый воздух, а не тот табачный смрад, что висел в салоне. Курили все, кроме него, пили все, кроме него и водителя. Наконец, поехали. Уже прилично пьяная орава обсуждала и хором осуждала какого-то коллегу, не подавшему кому-то из них руки, травила сальные анекдоты, игнорируя присутствие ко всему привыкшей дамы.

– Заяц! А, заяц! У тя спички есть? Нету? Значь, не стоит! – хохотал инженер-тэбэщник над древним анекдотом и, видя, что и остальные хохочут, тут же рассказывал его еще раз, но уже в другую сторону, также давясь со смеху.

Через полчаса езды севший последним начальник заорал басом:

– Мишка, стой нахер!

Автобус съехал на обочину и, прокатившись по инерции метров пятьдесят, остановился.

– Я кому сказал – стой!

– Алексей Викторович, успокойся! – взяла его за руку топографиня.

– От меня жена уходит, а вы все ржёте, как бараны!

Зыкин обречённо достал литровую бутылку «Тройки»:

– Стакана не вижу нахер!

Привыкший к выходкам коллеги народ изыскал в своих рядах стакан, который был тут же наполнен до краёв и выпит до дна. Наконец, достали закуску. «Трёшка» пошла по кругу и через пять минут безжизненную тару выкинули в окно. Запив водку газировкой и громко отрыгнув, Зыкин плакался в женское плечё:

– У нас же двое детей! Я от неё такого не ожидал. Двадцать седьмого суд. Падла она последняя! А хату как делить?

– Успокойся, она одумается ещё сто раз, ведь она тебя любит.

– А ты? – резко перевёл разговор в другое русло несчастный, облапив женщину, годящуюся ему в матери.

– Отстань, сперматозоид! Ты бы пил меньше, может, и жили бы лучше, – оттолкнула та любвеобильного соседа.

– Меньше? Куда ещё меньше-то!

Он ткнул кулаком сидящего рядом механика:

– Ты тоже думаешь, что я пьяный? А ну наливай! Сейчас все посмотрите, как я удар держу! Никто так не держит! Ни один!

Игорь глядел на заснеженную степь и, стараясь не слушать пьяный базар, думал о жене, представлял, что она сейчас делает. Гадает, наверное. Или с Наташкой в жмурки играет. Зря он ей про Париж сказал. Сколько раз уже зарекался не загадывать наперёд, душу не травить. Если и дальше всё будет так, как началось, то он может не выдержать здесь. Конечно, терпеть надо до последнего. Платили бы только нормально. Но Париж уже подёрнулся дымкой.

Следующие двести километров они ехали пять часов. Каждые полчаса кто-нибудь орал, проснувшись:

– Мишка, тормози!

Мишка тормозил, по кругу шла бутылка, закусывали, запивали, выходили по нужде и ехали дальше. Не выходила только мадам, но она и пила меньше. Зыкин впадал то в чёрную ярость и материл всех, кого только мог припомнить, от жены до правительства, плохо шевеля языком, то засыпал, и тогда «мисс автобус» удерживала тушу от падения. Сто против одного: поменяйся они местами – она давно бы валялась меж сидений, а он её или материл бы, или полез под кофту. Остальные были поспокойнее. К Игорю никто не лез, и главное беспокойство доставляли замёрзшие в кирзе ноги и папиросный дым, которым он уже насквозь провонял, и от которого его начинало поташнивать. Забавно, но он был человек пьющий, а в недавнем прошлом и курящий, но сидеть трезвому в чужой пьяной компании, – что может быть противнее? Такое с ним случалось впервые. Он чувствовал нарастающее отвращение к этим людям и даже к водке.

– Уволюсь и пить брошу! – подумал он и усмехнулся.

Было уже почти пять, когда они свернули с шоссе на ухабистый просёлок. Темнело. Ещё час тряслись по классической русской дороге: снег, лес, ухабы, водка. Одного горе-пассажира на кочках быстро укачало, он проблевался из окошка прямо на ходу, разбил губу на ухабе, обматерил Мишку и снова задремал, изредка сплёвывая кровь на пол. Подъехали к переправе через Кан. По сильно заторошенной реке бульдозер пробил во льду дорогу, которая здорово напоминала «дорогу жизни» из кинохроник блокадного Ленинграда: ряд длинных луж, плавно переходящих одна в другую. Водило закурил и дал газу. Проехали полреки, машина встала.

– А дальше как? – поинтересовался рябой буровик у лысого завскладом.

– Не бзди, газуй! Тут «Уралы» ходят, значит и мы проскочим! – скомандовал Зыкин.

Перед автобусом интенсивно бурлила речка метра три шириной, текущая поверх льда и основательно его промывшая. Дна видно не было.

– Моё дело телячье!

Мишка малым ходом тронул машину вперёд, та клюнула носом, но тут же упёрлась во что-то и тонуть вроде не собиралась. Все замерли, ясно послышалось шипение воды под днищем, из-под резинового коврика в салон пробился бойкий родничок. Двигатель взвыл по дурному, словно чуя, что беда, машину тряхнуло не по-детски, и через минуту они вновь тряслись по старым добрым ухабам.

– И до каких пор тут ездить будут? – спросил Игорь у небритого соседа, что отвечал за спецчасть, то бишь за топографические карты и прочую давно несекретную макулатуру.

– Пока кто-нибудь не булькнется.

– Мишка, стой!

Оказывается, выпито было ещё не всё! За два километра до участка простояли минут сорок. Слово взял и долго не хотел с ним расставаться Зыкин. Выпив без закуски очередную дозу, он на всякого, кто пытался заговорить, ревел:

– Пжжжди, я щща тут эта, ну, как там… Не-е-е! Пж-жь-ди…

Он замолкал, страшно сопел в темноте и оживлённо жестикулировал, забывая при этом говорить. Благодарная аудитория частью уснула, частью тупо пялилась в темноту, пытаясь навести резкость. Наконец, собрав мысли в кучу и сосредоточившись, Зыкин возвестил:

– Да вы знаете, что я чувствую? Тут всё мое!

Он ещё помахал крыльями, пытаясь донести до родных сердец самое сокровенное, потом огляделся и безнадёжно махнул рукой. Тут слово подхватили сразу четверо. Удивительно, но они, видимо, всё прекрасно поняли и теперь всеми силами пытались показать, что приближение участка и их не оставило равнодушными. Тэбэшник заорал механику, Фёдору Анатольевичу:

– Констали… Косантиныч! У тя спички есть? Нет? Значит, не стоит!

Но до того уже ничего не доходило. Остальные выступающие громко давали понять, что участок – это о-го-го как ни фига себе, что они тоже были и будут впредь, и что так не надо, потому что это самое. Короче говоря, Бердяева никто не цитировал и обсудить творчество Бертолуччи было не с кем. Если кто-то и был незаурядной личностью, то тщательно это скрывал. Калачёв всё сильнее подозревал, что попал не в самый лучший коллектив. Просидев на одном месте восемь часов, ног он давно не чувствовал, есть уже не хотелось, близилась амнезия души и тела. Хотелось домой. Он вспомнил узников ГУЛАГа и ужаснулся, отчётливо представив их состояние. Растоптанность, тоска, опустошение.