Геннадий Карпов - Шёл я как-то раз… [Повести и рассказы]

Баулы затариваются попарно, равно как и вешаются потом на бока коней. Если один баул тяжелее другого, то вскоре он начнёт перевешивать, крениться, и в итоге завалится набок, возможно даже – вместе с конём. Произойдёт это по всемирному закону подлости обязательно на склоне горы или на переправе, где перевьючиться нет никакой возможности. И тогда нам придётся брать баулы на свой горб и тащить на ближайшее ровное место под косым хитрым взглядом лошади. Мол – ну как тебе? Мол – а я два таких целый день таскал и слова не сказал! Поэтому вьючить надо со знанием дела. Сначала на спину коня ложится потник – толстый войлок, который проверяется предварительно на отсутствие колючек и других царапушек, чтоб не травмировать конскую спину. Потом крепится вьючное седло, вешаются сами вьюки, поверх ложится что-то, не влезающее во вьюк – лодка, палатка или печь, накрывается брезентом, и всё это сверху притягивается широкими ремнями, которые продеваются затем коню под пузо и завязываются накрест с противоположной стороны. Картина эта выглядит примерно так: на раз-два Толя виснет на ремне слева, Лёша – справа. Конь какое-то время пытается держать пресс, но потом не выдерживает и громко пукает. Пузо становится на четверть стройнее – тогда ремень можно завязывать окончательно. Пока конь не пукнул – ремень фиксировать нельзя! Ведь он, паразит, обязательно пукнет и даже какнет через пять минут – и ремень провиснет, а, значит, вьюк опять же рискует съехать. Иногда особо хитрому коню приходится слегонца поддавать ногой по пузу для ускорения процесса флатуса. Не любят кони вьючиться!

С Толиной стороны ремень захлестнулся за конские ноги, и Толя, интеллигентный человек с высшим образованием, рижанин, специалист по электродвигателям для электричек, романтик и очкарик, обращается к лошади с длинной речью и медовыми нотками в голосе:

– Дорогой конь! Пожалуйста, подними свою правую переднюю ногу! Мне надо вытащить из-под неё ремень, который по недоразумению запутался!

Коню становится интересно. Он морщит лоб, осматривает Толю, словно видит его небритую морду и сломанные очки на резинке в первый раз, хотя работает с ним бок о бок уже третий месяц. Любое животное, будь то собака или кот, оценивает человека, и если чувствует, что человек слабее – подчиняться отказывается категорически. Толя, понимая, что его слова не принесли ожидаемого результата, начинает объяснять коню всю подлость его поведения, никчёмность его бренного существования, вставляя что-то из своего любимого Канта.

– Характер человеческий и даже конский должен согласовываться с его принципами! Огласи свои принципы, грязное животное! Будь ты червём – ты был бы мною немедленно раздавлен!

И вдруг, вспомнив, что находится в суровом краю, добавляет:

– Кобыла гортоповская! Мерин шестирёберный! Козёл трелёвочный! Помесь макаки с муравьедом!

И с гордостью оглядывает нас поверх очков. Мол – ну как я его? Ему и ответить нечего!

Интонация же остаётся прежней, ласково-нравоучительной, и конь слушает как бы второй куплет колыбельной песни, слегка помахивая хвостом. Пегий, конечно, навостряет уши, но ни одного знакомого слова не слышит и брезгливо фыркает. Видимо, среди каюров Тофаларии Кант не очень популярен, а к устным оскорблениям кони гораздо снисходительнее людей. Мне иногда казалось, что конь сейчас в Толю плюнет или похлопает его копытом по плечу.

Мы уже завьючили трёх коней (под вьюками у нас ходили четыре коня – Пегий, Суслик, Дырка и Ершов, причём ходили всегда именно в такой последовательности. На пятом, а, вернее, первом в строю – Таймене – ездил каюр), обступили Толю и смеёмся. Наконец, Юра решает, что представление публику повеселило уже достаточно и говорит:

– Пегий, ножку!

Конь скуксился, вздохнул и привычно перебрал всеми лапами поочерёдно. Ремень благополучно выдернули, затянули, подождали, пнули по пузу, дождались пук, завязали окончательно, и караван тронулся в путь.

Не каждому коню можно вьючить что хочется. Пегий на дух не переносил кусок медвежьей шкуры, который Паша возил с собой в качестве подстилки у костра. Как не прячь её – конь начинает стричь ушами как рассерженный кот, водить боками, вставать на дыбы и рваться с привязи. Видимо, на него накатываются драматические воспоминания юности. Суслику не нравились трубы от печки-буржуйки. У нас была печка из тонкого металла и несколько труб к ней, ещё более тонких. Всё это хозяйство прогорало за четыре месяца насквозь, но до конца сезона аккурат хватало. Железо вьючили всегда на Дырку. Этой старой кобыле, казалось, было без разницы вообще всё. Видимо, она видела на своём веку и не такое, и относилась к вещам с философией старухи, готовящейся пройти свой последний путь – через мясорубку. Она возила и медвежью шкуру, и трубы, и мясо только что убитого марала с безразличием робота. Суслик же печку с трубами на дух не переносил и начинал активно лягаться только при одном виде трубы в юриных руках. Ну, медвежья шкура – это ещё как-то можно понять, а вот чем не нравились Суслику трубы – я до сих пор не понимаю. Таймень был голубых кровей и возил только Юру. А Ершову не нравились люди вообще и я в частности. Но об этом позже.

И вот – конница готова, Юра в седле, Паша во главе колонны с карабином, картой и компасом, за ним пять разномастных коней, и мы трое, пехота, замыкаем колонну. Вышли часов около девяти утра, попрощавшись с Бий-Хемом, и пошли вверх по Ченезеку.

С Бий-Хемом прощались без слёз по одной простой причине: мы в нём здорово поплавали, когда форсировали его, переходя с предыдущего участка. Участок тот был на реке Айлыг, и на него мы прибыли, перейдя с правого берега Бий-Хема на левый гораздо выше по течению. Там этот исток Енисея выглядел много скромнее, и мы ходом перешли его вброд, сидя на конях, которым в самом глубоком месте было чуть выше колена. Учитывая, как цепко конь держится за дно, переходя реки, это оказалось не так сложно. Но тут, в районе Ченезека, перейти Бий-Хем оказалось куда сложнее. Сначала Паша с Юрой на всех пяти конях перешли реку, перевозя груз, там развьючились и вернулись вторым рейсом за нами. Ощущения были незабываемые, когда холодная вода доходит до края сапог, заливается внутрь и поднимается всё выше и выше. Вокруг всё бурлит и ревёт, течение толкает бедного коня под зад, пытаясь снести. В самом глубоком месте вода дошла до седла, и бедная лошадь почти всплыла. Нам, пехоте, приказ был дан чёткий и недвусмысленный: держаться задницей за седло, ног вверх не задирать, что бы ни произошло. Конь вывезет! Поэтому я сидел на Дырке и старался не обращать внимания на то, что вода перекатывалась через конский круп и щекотала мне копчик. Приходилось держаться одной рукой за гриву, другой – за луку грузового седла и молиться всем конским богам. А сзади, замыкая колонну, шёл Таймень под каюром. Он держал главный напор воды, поскольку был на полголовы выше и много мощнее остальных собратьев. Это была не тувинская беспородная лошадка, а единственная в отряде зверюга – потомок пограничных рысаков, что зорко охраняли в этих местах советско-монгольскую границу в двадцатых-тридцатых годах вместе с собаками и людьми. Потом границу сдвинули дальше на юг, заставу расформировали, погранцов перебросили в другие места, а коней и собак оставили «чёрным лебедям» карагасам, как раньше называли тофаларов. И Таймень не посрамил предков. Аккуратно, шаг за шагом, напрягшись и нервно фыркая, лошади перенесли нас на другой берег. Ни одна не споткнулась! Когда мы, целые и невредимые, оказались на правой стороне реки, всех малость потряхивало от холода и нервов. Мы разделись, выжали штаны с трусами и вылили воду из сапог. Кони отряхнулись и за работу получили почти три недели безмятежной жизни. Теперь бегать в маршруты и брать донку и металлку предстояло нам, а кони загорали. Если бы не слепни, налетавшие при свете дня – коням вообще был бы курорт. Но даже на слепней они не сильно жаловались, хоть иногда вставали на дыбы и носились кругами по кустам, сбивая кровососов. А, может, просто баловались. Юра каждый день разводил для них костры-дымокурни, и кони порой по часу стояли по пояс в дыму, в полудрёме обмахиваясь длинными хвостами и прикрыв глаза. А потом снова уходили на южный склон жевать траву, а Юра в палатку – грызть сухари.