Перч Зейтунцян - Люди с разных улиц

— Тридцать шестой…

— Тридцать седьмой…

— Тридцать восьмой…

— Тридцать девятый…

А тридцать девятому стало неловко за то, что его номер на единицу меньше сорокового. Сороковой был его другом, они вместе воевали, вместе переносили все трудности. И сейчас, в строю, они тоже были вместе, совсем рядом. Если бы они не были друзьями, они не оставались бы всегда друг с другом и в строю не стояли бы рядом, вероятно, друг его тогда не оказался бы сороковым. Ему стало неловко за их дружбу, и показалось ему, что все то хорошее, что он сделал для своего товарища, в действительности было направлено против того. Но вдруг он радостно улыбнулся. И спокойно вздохнул. Он нашел для себя оправдание. Никто теперь не сможет упрекнуть его в этой дружбе. Он вспомнил, как однажды причинил товарищу зло, поступил с ним нечестно. Они оба были безработными, он узнал, что в одном месте появилась возможность устроиться, и ничего не сказал об этом товарищу, пошел туда один. Позднее он пожалел об этом, ему было стыдно. Вспомнив, что он пожалел тогда о своем поступке, он на секунду снова испугался. Ведь выходит, он опять оказывается хорошим товарищем, который просто однажды в жизни ошибся. С большим трудом он избавился от этой мысли, подумав, что все это неважно. Важно то, что он все же поступил тогда нечестно. Если бы все стоящие здесь люди узнали об этом, они назвали бы его подлецом. Он снова успокоился — он был плохим товарищем. В огромном человеческом страхе это оказалось для него вполне серьезным оправданием.

— Сорок шестой…

— Сорок седьмой…

— Сорок восьмой…

— Сорок девятый…

Сорок девятый и пятидесятый посмотрели друг на друга. Каждый из них многое хотел сказать товарищу. Пятидесятый хотел попросить его написать его жене и детям, рассказать им обо всем, а если вернется с войны живым, почаще навещать их. И еще чтобы сорок девятый рассказал всем, что с ними сделала Франция.

Но оба они молчали. Они и без слов хорошо понимали друг друга.

Вдруг послышался голос одного офицера:

— Отставить! Кто там сбился? С сорокового — рассчитайсь!

И вот оказалось, что при новом расчете сорок девятый стал пятидесятым, а пятидесятый — пятьдесят первым.

Они опять посмотрели друг на друга. И сейчас пятьдесят первый прочел на лице пятидесятого все то, что перечувствовал сам. Он покраснел, будто сам виноват в этой ошибке. Извиняющимся тоном он тихо сказал:

— Я… я не виноват…

Но он знал, что этого было слишком мало. Это было самое тяжкое преступление. Истина сейчас действительно выглядела преступлением, издевкой над товарищем. И он опять что-то тихо сказал. И на этот раз его слова прозвучали искренне:

— Может… может, и я умру. С войны мало кто возвращается…

Это было единственным убедительным оправданием.

— Пятьдесят шестой…

— Пятьдесят седьмой…

— Пятьдесят восьмой…

— Пятьдесят девятый…

Вдруг между солдатами, стоявшими после пятьдесят девятого, вспыхнула драка. Они с яростью накинулись, избивая друг друга, и каждый чувствовал, что получает огромное удовольствие, когда у товарища на лице появлялась кровь. Офицеры смотрели на них и не вмешивались…

А люди, нанося друг другу удары, вкладывали в них все свое отчаяние и безнадежность. И в этой чудовищной драке слышался все тот же испуганный голос:

— Я не хочу умирать!.. Меня заставили!..

Каждую минуту нарушенный строй восстанавливался и тут же снова ломался. И все это делалось для того, чтобы каждый раз бывший шестидесятый или семидесятый перешел на новое место. Но, становясь в строй, люди уже не придавали значения тому, кто из них шестидесятый. Они знали, что при всех случаях один из них должен быть шестидесятым. И поэтому, охваченные ужасом, они продолжали побоище.

Наконец офицеры вмешались и с помощью карательного отряда водворили порядок. Строй опять восстановился. Усталыми голосами солдаты продолжали расчет:

— Пятьдесят шестой..

— Пятьдесят седьмой…

— Пятьдесят восьмой…

— Пятьдесят девятый…

— Я не хочу умирать!.. Меня заставили! — послышался истерический крик шестидесятого.

Но ни в ком не проявилась к нему жалость. Все с безразличием смотрели, как он пополз в сторону офицеров, как он обнял ноги одного из них. Офицер брезгливо оттолкнул его.

Жалость чувствовали только к семидесятому. Потому что и десятый, и двадцатый, и тридцатый — все надеялись, пока счет не дошел до них, что они не окажутся завершающими свой десяток, а семидесятый, этот последний солдат, знал свою участь уже давно.

1958 г.

Над дверями домов еще горят электрические лампочки. Вот гаснет одна — видимо, кто-то из домашних уже встал. Вот гаснет вторая, третья. В замочной скважине одной из дверей щелкает ключ. Из приоткрытого окна в первом этаже выглядывает лицо парня. В окне дома напротив показывается девушка с растрепанными волосами. Парень и девушка улыбаются друг другу. Потом оба, видимо боясь привлечь внимание домашних, исчезают.

Раздаются первые звонки будильников. Понемногу просыпается весь квартал, и уже слышны знакомые звуки, которые повторяются изо дня в день. В нашем квартале все, даже такая неприметная вещь, как погасшая лампочка, имеет свой голос. Присущий только ей голос. И пусть даже этот голос в отдельности не слышен, но вместе они-то и составляют наш квартал. Квартал, который имеет не только название и номера домов, но и свою мелодию, хорошо знакомую всем его жителям, хотя они ее и не могут спеть. Но они чувствуют эту песню каждую минуту, на каждом шагу и, естественно, напевают ее в уме.

Каждое утро, еще до того, как квартал пробудился, Акоп приходит на работу. Он спускается в подвал бани, разжигает топку, а затем подходит к окошку, что вровень с землей. Он видит отсюда всех, видит весь квартал. А жители квартала проходят мимо и не замечают его: ведь он смотрит из окошка подвала. Когда Акоп работает вечерами, он видит, как влюбленные пары встречаются у бани, полагая, что это единственное место, где их никто не услышит. Они целуются и клянутся в вечной любви. В такие минуты этот маленький полутемный подвал становится каким-то таинственным и кажется, будто жизнь всей земли сосредоточилась именно здесь. Акоп вдохновляется, хочет что-то сказать, сделать что-то необычное, закричать от радости. Но он не имеет права мешать стоящим возле подвала парню и девушке. Он должен молчать, чтобы пара могла шептаться. И все же, не в силах ничего не делать, он подхватывает лопатой большую кучу угля и вдохновенно швыряет ее в огонь. Огонь, словно замешкавшись на секунду, осторожно облизывает уголь. И вдруг сразу разрастается, ярко освещает подвал, маленький подвал, на который никто не обращает внимания.