Сергей Есин - Смерть приходит по английски

За хлебом, когда они вернулись в Москву и когда отца с ними уже не было, герой всегда ходил сам. Ему доверяли, это был, наверное, уже второй класс. Это было неподалеку от его дома на углу Кропоткинской и Померанцева переулка, в двухэтажном особнячке, где на первом этаже располагалась «Булочная». Автор наблюдает и свидетельствует, герой — действует. Автор свидетельствует, особнячок — позапрошлый век! — остался, памятник архитектуры, здесь сейчас продают цветы. Роскошный маленький магазин возле бывшего особняка Щукина и здания бывшей Академии художеств, где сейчас стан скульптора с грузинской фамилией. Продовольственных карточек было три комплекта: две детских и одна карточка служащей. Карточки существовали двух видов: продовольственные и хлебные. Они выдавались плотными листами, потом эти листы надо было разрезать на полосы, по декадам. Цвет этих продовольственных карточек отливал неестественным цветом денежных знаков, а бумага была плотнее и лучше, чем на почетных грамотах. Господи, ну разве интересно это читать кому-нибудь? Даже еще живые и ветхие старики, пережившие те времена, об этом забыли, ради чего тогда автор ворошит минувшее? Он-то почти верит, что все повторяется. И разве кредитные карты «Мир» — на них обещают, для самых бедных, так сказать, «беженцев современной жизни», положить по тысяче с небольшим правительственных рублей — не повтор минувших времен? Бедняки смогут эту тысячу в месяц истратить на исключительно отечественные макароны, хлеб и мясо. Но дай Бог, чтобы ничего не повторилось.

В «Булочной» ножницами продавщица отрезала нужный, именно этого дня талон, потом бралась за нож. Роскошно пахнувший кирпич черного формового хлеба рассекался сначала вдоль, если это была одна карточка и один талон, а потом от этой доли отрезалась норма. Нож у продавщицы был огромный и широкий, как меч самурая. Жалкие хлебные крошки опадали на широкую разделочную доску. Сколько же крошек за день? Доска казалась плахой, на которой ежедневно секли головы. Каждый удар оставлял след — и в выбитом углублении становились видны слои дерева. У автора здесь возникло видение — казнь на плахе одной из английских королев, жен Генриха VIII в Тауэре. Оставлял ли размашистый топор след и на плахе? Брызги от бараньей туши в колхозной кладовке не забыты.

С хлебом у нашего героя и у автора тоже связано еще одно тайное воспоминание, почти такое же интимное, как содрогание на последней парте. Он видел, что иногда на рынках продавался хлеб, где кирпич черного был разрезан не как предполагала логика ножа — пополам. Кирпич, таинственно и непонятно разделенный вдоль. Какие силы неизведанные могли пойти против логики повседневности и привычности обычая? Все оказалось необычно простым, но герой узнал об этом, когда попал в женский коллектив, в дом к своей тетке, которая жила в благословенной Калуге, уже в сорок третьем освобожденной от немецкой оккупации. Сколько может узнать и понять городской мальчик, внезапно перенесенный в иную, почти сельскую жизнь, да еще в скромное и не стесняющееся слов женское окружение! Здесь не чурались при отображении действительности самых простых понятий. Но какой жизненный материал для будущего писателя, впрочем, почти не востребованный! Здесь и выкидыш, просто закопанный в саду под яблоней, и таинственный календарь женских дней, и разговоры о текущем. Самое престижное в военный голод для повседневных разговоров — это, конечно, все, что связано с едой, жратвой , питанием . Если не прихватишь с собой, то не будешь сыт. Одна его двоюродная сестра работала в детском доме, здесь можно было съесть оставшуюся от капризного воспитанника котлету. Другая — в финансовой организации, которая так же, как и теперь, но с большей принципиальностью следила за налогами. Налог с коровы, с яблони, с земли, чего здесь, спрашивается, ухватишь? Третья сестра училась в ремесленном училище. Это та система обучения простым заводским и рабочим специальностям, которая существовала, но успешно была разрушена в новое российское время. Впрочем, помыкавшись с восторженной интеллигенцией, вроде бы сейчас, под маркой колледжей эта старая система успешно восстанавливается. Но хлеб, но разрезанная вдоль буханка хлеба?

В вечерних разговорах за отскобленным добела кухонным столом, на котором в чугунке стоит разварная, белая как снег вареная картошка, возникали занятные сюжеты. Это о некоторых знакомых дамах, трудившихся на лучшей рабочей точке города, на Хлебозаводе. Автор пишет слово «хлебозавод» с большой буквы. Дамы были не только всегда сыты сами. Понятие «хлебное место» не утратило своей актуальности и ныне. Дамы, оказалось, могли вынести с территории, подложив в трико, так сказать, нижние дамские штанишки, которые уже не обшивали, как раньше, тонким вологодским или бельгийским кружевом, а плели из грубых хлопчатобумажных нитей, могли, иронически прихохатывая, — вынести разрезанный вдоль, а не поперек кирпич хлеба. Эта «доля» так уютно мостилась под пышной женской кормой, создавая тем самым такую совершенную, законченную и привлекательную форму, что ни один охранник с тульским ружьем или ижевской трехлинейкой не мог на заводской проходной заподозрить акта государственного хищения. Но пять лет за три колоска — это тоже факт минувшей сталинской эпохи. Как лихо эти эпохи меняются под рокот эстрадных песен и шелестение плакатов: «Почему ты еще не записался в ЛДПР?» Как все-таки хорош и сытен хлеб с ароматом вкусной женской задницы! Но автор вспоминает, что пора возвращаться к кинотеатру на Зубовской площади. Там шли «трофейные» фильмы.

В благодатное послевоенное время, когда, пожалуй, еще не рухнули продовольственные карточки, а по городским тротуарам еще хрустели, призывая к милосердию, самодельные инвалидные коляски, на московских экранах кино появились, чтобы поддержать моральный дух населения, трофейные фильмы! Инвалидные коляски были трагическими символами эпохи. На таких же колесах-подшипниках послевоенная молодь мастерила и свои деревянные самокаты. И сейчас герой смог бы не только создать чертеж такого пацанского самоката, но, пожалуй, его и смастерить. На самокатах ездили те, кому еще предстояло воевать в Афганистане и Чечне, а на тележках — те, кто уже отвоевал. Это были даже не тележки, а низкие, как правило, самодельные деревянные платформы, к которым кожаными ремнями привязывался обрубок отвоевавшего человеческого тела. А мы еще о социальной поддержке! С головой и руками, а часто и с орденами, издающими при отчаянной езде мелодичный звон. Руки были нужны, чтобы катить коляску, отталкиваясь от земли. Вот тогда и хлынули на героический советский киноэкран «трофейные» фильмы. Они должны были перекричать песни этих колясок. Не хватало хлеба, но были трофейные песни. С Запада везли, оказывается, не только заводы Опеля и картины итальянских мастеров из разбомбленного английской авиацией Дрездена. Везли сладкие иллюзии кинофабрик Третьего рейха. Откуда тогда мы до сих пор помнили бы роскошных поющих и танцующих звезд, побывавших еще и интимными подругами обвиняемых на Нюрнбергском трибунале? Сексуальная экономика всегда была экономной.