Александру Ивасюк - Половодье

В кабинете было темно, и он казался префекту необычайно сумрачным и торжественным — тяжелая мебель, на стене суровый портрет воеводы со скипетром. Глаза его остановились на большом серебряном подсвечнике, стоявшем на камине, — подсвечник был тоже тяжелый, с цветами и листьями, и поставлен он был туда десятилетия назад, в императорские времена, его предшественником, который любил вносить в свои занятия похоронную помпезность.

Префект Флореску быстро перекрестил нёбо кончиком языка, потому что представил себя мертвым, на катафалке, с толстой высокой свечой в этом таинственном подсвечнике у своего изголовья. По обе стороны катафалка стояли какие-то важные люди, куда более высокие, чем Марин Мирон (кто знает, по какой тайной связи возникла эта ассоциация), потому он так и смотрел перед собой выпученными глазами. Это был заговор, в котором оказался запутан и он. Но прежде чем окончательно соскользнуть на странную, зыбкую почву, на которую толкала его судьба, он все же отважился задать вопрос:

— Скажите, а вы совершенно уверены, что это Месешан его ликвидировал?

Квестор испугался, что, выдвинув какие-то обвинения против Месешана, он впервые потерял благоразумие и открыл свои тайные замыслы — и кому? Человеку, которому совсем не верил, несмотря на выказываемое им дружеское расположение. Еще не пришло время, материал еще не готов, он еще не все собрал, есть еще неясности, вопросы, остающиеся без ответа. Рано, слишком рано. Но делать нечего. Жребий брошен, и теперь он покатится в пропасть.

Он ответил:

— Нет никакого сомнения. Он. Он возглавляет все незаконные действия.

— И вы это знали?

— Да. Но мне еще нужны были доказательства! А теперь он сам себя разоблачил.

Префекта охватила настоящая паника. Квестор собирал доказательства! На кого же работает этот маленький и на вид безобидный человек? Кому он намеревался поставить эти доказательства? Или он послан сюда министерством внутренних дел, которое находится в руках коммунистов? А он-то, префект, все боялся Дэнкуша и делал попытки сблизиться только с ним! Однако он осмелился задать еще один вопрос:

— А легионеры?

Квестор Рэдулеску серьезно кивнул. И те заодно с Месешаном. Префект вдруг увидел лазейку, и его захлестнула надежда. Тут он мог оправдаться, у него были все аргументы.

— Господин квестор! — воскликнул он. — Я всю свою жизнь был антифашистом. Вы ведь знаете, что я скрывался, когда они свирепствовали, мне грозила смерть. И не только мне, но и моему начальнику. Господин вице-председатель кабинета — это широкоизвестный факт — спасся только в последнюю минуту. Почему вы мне ничего не сказали? Ведь ваш долг — меня информировать! Надо было принять все меры. Органы общественного порядка должны были в этот серьезный момент нашей истории охранять жизнь людей, ценных для государства. Вы отдаете себе отчет? — продолжал прозревший префект. — Развал блока — вот что за этим последует! Выдающийся руководитель важной политической группировки убит полицией, и это в уезде, где я, представитель либерально-демократической партии, поставлен, чтобы наблюдать за общественным порядком! Господин квестор, выходит, что из-за вашей неосмотрительности я подыграл реакции.

Префект встал с кресла и принялся большими шагами мерить роскошный кабинет. Он был растерян, совершенно растерян. Ион Леордян, имя которого он впервые услышал, казался ему фигурой необычайного значения, одним из крупных агентов, конспиратором по призванию, представителем некой мистической силы, посланным для тайного наблюдения! И этот человек был убит здесь, в его уезде! А он-то, префект, как дурак, польстился на несколько золотых, на какую-то жалкую валюту, которую передал ему Месешан. Но ведь он верил, что это просто деловая операция, импорт-экспорт соли, а не мрачная политическая афера. Конечно, этим и объясняется гнев коммунистов, теперь развалится коалиция. Он тут же позвонит полковнику Захарову, с которым он в наилучших, просто в превосходных отношениях, и все ему объяснит.

Но необходимость в такой мере отпала, потому что как раз в эту минуту появился Дэнкуш.

Первый секретарь уездного комитета КПР был все в том же состоянии духа, которое пришло к нему на вокзале и укрепилось после того, как он составил конкретный план действий, одобренный товарищами по бюро. Его сдержанное благоразумие, некоторая настороженность по отношению к людям, которые симпатизировали ему вопреки его угрюмому нраву (он оставлял впечатление солидности, казалось, люди ему верили, и он внимательно выслушивал их признания), сменились напряженной решимостью; он уже не строил далеких планов на будущее, отбросил бесплодные мечтания — теперь это был другой человек. Ион Дэнкуш был само действие! Для него настал момент выбора — редко случается в жизни человека, да и вообще не с каждым случается, чтобы его мысли, чувства и желания так совпадали с мыслями и желаниями окружающего его народа. Вся его жизнь была в какой-то мере долгой и суровой подготовкой к этому моменту, соединившему в себе мечту и действие, это мгновение важнее самой победы, потому что оно предполагает ее и предопределяет…

Все люди, встречавшиеся Дэнкушу по пути, начиная с шофера полувоенной машины, который его вез, привратника префектуры, двух или трех чиновников, секретаря-машинистки (обычно эта тихая женщина, погруженная в свои скромные мечты, механически печатала текущие бумаги в приемной префекта) и кончая начальником канцелярии Марином Мироном, — все без исключения почувствовали тот особый душевный подъем, который испытывал этот скромный человек, проходящий сейчас мимо них, и поняли, что он несет им важные новости и решения. Секретарь-машинистка, превышая свои функции и полномочия, встала со стула и сказала:

— Входите. Господин префект ожидает вас.

Она сама удивилась, откуда ей это известно и почему она так сказала, но тем не менее распахнула дверь в кабинет. Марин Мирон тоже поднялся с кресла, в котором ему, впрочем, и так не сиделось, и церемонно приветствовал Дэнкуша. Поклонившись, он сказал:

— Честь имею приветствовать вас, господин профессор.

Войдя в кабинет, Дэнкуш шагнул по направлению к префекту. Секретарша заботливо затворила за ним дверь. Префект лишь бегло глянул ему в лицо, а потом он видел уже только расплывающийся силуэт Дэнкуша, который показался префекту огромным, хотя Дэнкуш был человеком среднего роста, скорее даже невысоким; Флореску почувствовал, что у него отяжелели, будто затекли руки и ноги, — стали такими тяжелыми, что каждое движение требовало от него нечеловеческого усилия. Ему почудилось, будто и сам он какой-то свинцовый, чересчур большой и тяжелый для этого слишком узкого и душного мира, где все предметы вдруг стали увеличиваться в размерах, в особенности этот огромный молчаливый силуэт, что надвигается на него и растет с каждым шагом, заполняя собой все пространство, в котором он, Флорикэ Флореску, отныне приговорен жить.