Александру Ивасюк - Половодье

Чего надо от него всем этим людям? Ведь он желает им только добра, он не виноват, совсем не виноват, он попал в колеса механизма, который перемелет его, но раньше он задохнется, потому что эти люди заняли вокруг все пространство. И почему они не оставят его в покое на его маленьком месте? Ведь он никому не мешает, он несчастный, незаметный человек. Он понятия не имел, какие страшные внешние силы посадили его на это опасное место, узкое и, наверное, скользкое и неустойчивое, в этот кабинет с тяжелыми занавесями и тяжелой мебелью, с серебряными подсвечниками, точно предназначенными для погребальных церемоний, в тяжелом уродливом здании, в городе, где люди замкнуты и неприветливы, ни в чем никому не признаются и в тайне держат свои мысли и планы. В этом краю давящего голого камня, в постоянно меняющемся мире, в краю, через который то с запада на восток, то с востока на запад проносятся бронетанковые войска, попирая его спокойствие.

За какую-то минуту (а может быть, и меньше) префект Флорикэ Флореску, бывший депутат, важная персона в городе и уезде, человек, известный и ценимый многими сильными мира сего, забыл о своем высоком положении в обществе и увидел себя почти таким, каков и был на самом деле, — заурядным обывателем, который с малолетства хотел всего лишь просуществовать, спокойно протянуть отпущенные ему свыше дни. Жизнь его была не целеустремленным движением вперед, а случайностью, и надо было ее как-то завершить. Вот он и пытался постоянно найти укрытие, его стремления всегда сводились к защите, даже состояние, маленькое состояние, которое он нажил, тоже служило лишь защитой, было всего лишь панцирем против агрессивности окружающего мира; но теперь вдруг открылось, что его обогащение, скорее всего, тоже отражает жестокость этого мира и, возможно, приведет Флореску к гибели.

Префект был потрясен этой внезапной встречей с самим собой: у людей, подобных ему, это бывает лишь короткой интермедией между приступами страха, когда вся прожитая жизнь, как будто хорошо известная, распахивается перед ними, как нечто почти непостижимое. В самом деле, если бы в эти мгновения он проявил свои чувства до конца, если бы у него достало силы быть самим собой хотя бы в этой своей ипостаси, он тихонько захныкал бы в своем кресле, закрыл бы глаза, бессильно соскользнул вниз и дал бы унести себя куда угодно — лишь бы не решать, лишь бы не говорить и не действовать.

Но префект не захныкал, потому что именно погружение в самого себя приблизило его к жизненным источникам, его питавшим, и он вспомнил все сыгранные роли, все живые события, все признания в вере, которой у него не было, потому что все ему было глубоко безразлично и он ни во что не вникал. Демократия, свобода инициативы или, наоборот, самый суровый контроль, фашизм, антифашизм, буржуазия, пролетариат, социализм, новый мир или мир старый, — все это были для него просто слова, выдуманные другими людьми, а ему оставалось только их повторять. Сидевшая в нем живучая маленькая тварь, вынужденная принимать обличие, свойственное времени, — все равно что носить галстук и брюки, а не юбку, фустанеллу или тогу — вызывала в нем защитную реакцию, диктовала своего рода подхалимство, проявляющееся в жестах и словах. Он резко вскочил с кресла и протянул посетителю обе руки с преувеличенной, шутовской приветливостью, рожденной страхом, идущим из самых глубин его существа, — словом, быстро вернулся в мир, каким себе его представлял.

— Господин Дэнкуш! — кричал он тому, кого считал мстителем за деяния, в которые был втянут и за которые мнил себя ответственным. — Господин Дэнкуш, здравствуйте, я вас ожидал. Прошу вас быть уверенным в полной моей лояльности по отношению к блоку и в полной симпатии социал-демократической партии — в моем лице, — к благородной цели, ради которой погиб выдающийся политический деятель и смелый человек. Он был злодейски убит теми, кто не хочет обновления страны, установления в ней более справедливого порядка; смерть столь ценного человека — прошу вас, поверьте, — это и моя, наша боль, быть может, в такой же степени, как и ваша. Пусть же эта утрата, смерть выдающегося человека, не внесет разногласия, но, наоборот, сцементирует наше искреннее единство. Прошу вас принять мои соболезнования.

Дэнкуш ничего не понял. Он пришел сюда воевать, настаивать и, если необходимо, устранить любого противника. Поэтому он был крайне удивлен и не отнимал рук, которые префект продолжал трясти, по-дружески похлопывать, гладить своими маленькими, влажными, пухлыми, безликими руками (эдакие взволнованно-летающие уродливые подушечки!). Глаза префекта, маленькие, хитрые, бегающие глазки вороватого грызуна, казалось, готовы вот-вот наполниться слезами, просительными и униженными.

Не понял Дэнкуш, и о каком павшем жертвой знаменитом человеке, чья смерть должна сцементировать единство правительственного блока партий, шла речь. На мгновение он подумал, что за те несколько часов, пока он занимался вопросом о справедливой мести за смерть станционного сторожа — смерть незаметного человека, был убит кто-то еще, кто был в глазах префекта важной персоной, совершено еще одно преступление с целью покрыть то, прежнее. Он чуть было не спросил, о чем идет речь, кто еще убит. Он высвободился из неожиданных и омерзительных объятий префекта, почти грубо оттолкнув его, выдернул руки из его мокрых от волнения ладоней и заговорил более громко и сердито, чем собирался, чем если бы перед ним оказался настоящий враг — хитроумный, скрытый и, во всяком случае, решивший ему противодействовать.

— Господин префект, положение стало совершенно невыносимым. Деклассированные элементы, пользуясь попустительством, если не поддержкой, властей, спекулируют на отсутствии товаров и нищете, убивают невинных людей, грабят, прямо и косвенно сея беспорядки и страх. Вы, может быть, знаете, что сегодня вечером бандитами был убит станционный сторож. Надо принять экстренные меры, приложить всю энергию, чтобы обнаружить и наказать по заслугам всех виновных, кто бы они ни были.

Дэнкуш замолчал, наблюдая реакцию префекта: тот отступил на два шага и слушал, всем своим видом выражая торжественную сосредоточенность, сложив перед собой руки и слегка наклонив голову.

Молчание немного затянулось, потому что префект приготовился выслушать длинную речь и заранее решил в принципе с ней согласиться. Слова Дэнкуша в любом случае были лучше агрессивных действий, которых он бессознательно ждал. Но продолжения не последовало, и тут префект понял, что от него ждут ответа. Ответ мог быть, конечно, единственный — согласие с Дэнкушем, демонстрация этого согласия, хотя префект больше чувствовал, чем понимал, что это означает: признать свою неспособность руководить уездом и обеспечить порядок. Если бы он не был так напуган своими же собственными выдумками — политическим преступлением против таинственного руководителя коммунистов, — возможно, он еще и попытался бы свести все на нет, до значения отдельного печального инцидента. Но то, что казалось ему большим политическим событием (и было таковым, но по другим причинам), он не мог расценить просто как несчастный случай. Он ответил: