Александру Ивасюк - Половодье

Элегантные господа в плащах, постукивая тросточками с серебряными набалдашниками, проходили по улице, чтоб посмотреть на этот «спектакль», и с неодобрением качали головами. Вспоминая, доктор Шулуциу отмечал теперь взглядом каждую трещину, каждую щербинку штукатурки, сбитые ступени лестницы — признаки разрушительного действия времени. Больно было видеть, как дом поддавался тому же закону, что и все сущее на земле. «И мой путь — под уклон», — подумал он и позвонил, приняв свой обычный, суровый и торжественный вид.

Госпожа Дунка поздоровалась с напыщенной учтивостью, они церемонно обменялись приветствиями, словно он пришел не по зову о помощи, а нанес, согласно принятому этикету, визит старой приятельнице. Она выразила радость по поводу встречи, а также сожаление, что занятость доктора Шулуциу и ее уединенный образ жизни не позволяют им видеться чаще, справилась о здоровье друга. В точности выполняя ритуал, старая госпожа Дунка в душе испытывала странную и лихорадочную радость, которая чуть ли не отвлекала ее от опасности, грозящей сыну. На какие-нибудь полчаса она отрешилась от своего привычного образа мыслей, от мифических картин прошедших времен, как вехами, отмеченных морозами и засухами, рождением и смертью близких. Она вернулась к своей роли хозяйки знатного дома, забытой в последние годы, и как-то даже помолодела. Доктор Шулуциу, довольный исполнением всех нюансов этикета, тоже почувствовал облегчение.

Он заранее опасался, что его захватит старческое волнение и ему придется участвовать в неприятной патетической сцене. Но этого не произошло, и он был рад. Возможно, что не так уж изменился мир и существуют еще люди, не забывшие символический язык жестов и формул, защищающий избранных от низменных страстей и суеты.

Наблюдая стариков, Пауль Дунка в первый момент был просто очарован. Он давно отвык от подобных жестов и отношений и чуть было не вступил в эту игру, приняв ее как некое, хоть и временное, средство успокоения. Но тут же перед его глазами возник двор столяра, каким он увидел его, когда вышел из мастерской: словно сцену, на которой разыгрывается драма. Он сейчас не видел глаз Стробли перед его смертью, не слышал крика женщины. Он видел лишь пустой двор, каким он был теперь, в это мгновение, самой своей пустотой вопиющий о преступлении, которое не было искуплено. И Пауль Дунка тут же вышел из игры и стал прогуливаться по украшенной портретами гостиной — ходил крупными шагами, держа руки за спиной, взволнованный, полный презрения и безразличия к тому, что происходит вокруг. «Что мне здесь нужно?» — спрашивал он себя.

«Он, кажется, и не ждет от меня никакой помощи», — с неудовольствием подумал доктор Шулуциу, который в какой-то момент уж был готов искать выход. И, не меняя светского тона, он перешел прямо к делу:

— Дорогой друг, в вашем послании вы сообщали мне о каком-то серьезном затруднении, — вежливо напомнил он и стал ждать ответа.

Госпожа Дунка почувствовала, что рушится балетная композиция их встречи, и тоже вышла из игры. «Не верится мне, ох, не верится, все напрасно, — подумала она с тоской и чуть ли не с равнодушием. — Спасения нет!»

Пауль Дунка заговорил как-то сухо и скептически, нажимая на отдельные слова:

— Мама полагала, что вы соблаговолите дать мне совет. Я замешан в непростительном преступлении. Фактически в целом ряде преступлений, которые продолжаются. А мне хотелось бы, чтоб восторжествовала справедливость.

— Боюсь, вы преувеличиваете, молодой человек. — Доктор Шулуциу прервал его потому, что не любил грубой откровенности.

— Что преувеличиваю? — спросил Пауль Дунка. — Преступления или желание справедливости?

— И то и другое можно преувеличивать из-за несдержанности. Конечно, и я слышал, что случаи нарушения порядка учащаются, и, безусловно, озабочен тем, что общественное спокойствие находится под угрозой…

Пауль Дунка остановился напротив Шулуциу, и доктору не понравилось это разглядывание в упор, граничащее с непочтительностью.

— Господин министр, видели вы когда-нибудь, как убивают человека?

— Нет, — ответил доктор Шулуциу.

В самом деле, он никогда не видел убийств и не был на войне.

Как министр, он принимал решения, которые могли привести к уничтожению людей, и чувствовал себя счастливым оттого, что причастен к высшим сферам вершителей судеб. Он несколько помедлил с ответом, потому что никогда еще не сталкивался с таким вопросом и не мог его ожидать. Это был не просто вопрос, а чуть ли не оскорбление. Поэтому он продолжал:

— Нет, никогда. Вы не сердитесь, дружок, но я вынужден вам напомнить, что я не из тех людей, которые совершают иди присутствуют при совершении преступлений. В моем присутствии убийства не совершаются.

— Прекрасно, господин министр, а я из тех людей, которые присутствовали, и не далее как сегодня утром, при убийстве. Знаете ли вы, как выглядят глаза жертвы? Сначала вспыхнут, а потом резко гаснут, словно слепнут от того, что увидели. Вы, опытный лидер, руководитель, знаете ли, какое впечатление производит убийство? Слыхали ли вы когда-нибудь о параличе воли? Знаете ли, как человек может поднести пистолет к виску и нажать на спуск по простому приказу кого-то, кто владеет тобой? Известно ли вам что-либо о мрачном и жестоком упоении убийцы, о реве толпы, когда ее ничего не сдерживает? О подлинном страхе и подлинной жадности? О том, как люди становятся простым инструментом, как ими пользуются, словно предметами? Слышали вы о великой империи Карлика — человека, который держит в руках весь город, удовлетворяет алчность подонков, проворачивает грязные делишки? Так вот, я знаю его, знаю все это и готов свидетельствовать перед тем, кто станет слушать… Я познал все: и смерть, и страх, и жадность, и жестокость. И не только познал со стороны, но прямо или косвенно причастен ко всему. Месяцами подряд я слышал грубый хохот тех, кто возвращался после мокрого дела. Я знаю, как кидают в воду трупы, как убивают людей за то, что они будто бы хотели перейти границу. И мне было известно, кого из тех, кому действительно помогали перейти границу, убьют, а кого — нет. Я преувеличиваю? Я мог бы говорить часами, неделями подряд и все же не кончил бы рассказывать о тайнах этой невидимой империи.

Пауль Дунка потерял всякую сдержанность. Внезапно он осознал, как глубоко всколыхнули его недавние переживания, как полно они завладели им. И он уже не мог остановиться, воскрешая страшные сцены, при которых присутствовал. Он, волнуясь, говорил не только для слушателей, но и для себя, тягостные сцены снова возникали перед его глазами как некий кошмар, и неизвестно, сколько бы это продолжалось, если б доктор Шулуциу не прервал его: