Александру Ивасюк - Половодье

Карлик зажмурил глаза, вскочил с дивана и так близко подошел к Мурешану, что тот вынужден был на шаг отступить. Главарь заговорил тихо, очень тихо, с великим и устрашающим добродушием:

— Послушай, поп, и я смыслю кое-что в религии. Не то чтобы я был верующим, это трудно сказать, но знать-то я знаю кое-что от одного священника, отца Дарабанта, он звал меня в церковь у нас в селе. Говорил, что я умница, советовал стать священником, чтобы, дескать, замолить грехи моего бедного отца. Иногда я прислуживал ему в алтаре. Помогал облачаться в ризы, наполнял угольками кадило, он учил меня молитвам и многому другому. Так вот, он держал меня при себе год-два, написал даже письмо в епископию, чтоб для меня нашли место в семинарии. Будь у меня охота, я бы дошел до епископского звания — милое дело, пусть там грызутся между собой за сан, а я и сам не лыком шит! У меня была великолепная память. Только вот что случилось. Помню, как-то я один остался в алтаре, горели все свечи, сверкала на столе чаша для причастия, и матерь божья с младенцем на руках как бы ожила на иконе и грозила мне пальцем, и в невероятной тишине от всего этого, от белизны скатерти на столе, от золотого блеска чаши меня охватил какой-то неясный страх. Вокруг церкви было кладбище, где лежали все покойники села за двести лет, и я словно ощущал их, превратившихся в прах, ощущал, как они слушают потрескивание свечей. Душа у меня ушла в пятки, я начал молиться, но божья матерь все глядела на меня с укором… Страх стал повторяться, усиливаться, пока я не возмутился против него. Я продолжал ежедневно приходить в церковь, батюшка наставлял меня, я помогал ему, а потом оставался один, наводил чистоту, становился на колени и ждал прихода моего страха, призывал его, и он все возрастал. Можно было с ума сойти. И вот однажды я сказал себе — хватит, а ну-ка, поглядим, что это за страх? Я подождал до сумерек и после вечерни, дрожа, остался в церкви. С наступлением ночи я надел на себя ризы батюшки Дарабанта. И лакал священное вино, пока не напился пьян и не упал на пол. Я заснул перед самым алтарем, ничего мне не снилось, и страх как рукой сняло, Я проснулся на рассвете, болела голова, я рассмеялся. Я смеялся, ржал, как жеребенок, и ушел, оставив на полу скомканные ризы и опрокинутую чашу…

Я хотел узнать, поразит ли меня господь и матерь божья за то, что я напился как свинья в доме господнем. Никто меня не поразил! Я хотел дойти до последнего предела страха и понял, что страх гнездится внутри нас, а не где-либо еще. Ни на земле, ни на небе, а именно в нас, и мы сами должны победить его. С той поры я и стал человеком.

Мурешан улыбнулся и сказал:

— Правду сказали твои уста, и сама мудрость говорит твоим языком, Карлик. Но у божьей матери не было пуль, она была лишь иконой. А люди, что обступили нас, имеют пули, они не иконы. И к тому же их — тысячи.

Карлик ласково положил ему руки на плечи и зашептал на ухо, словно в комнате были свидетели:

— Вижу, что ты не понял моей притчи. Ты из тех, кто не может избавиться от страха. Но помни, что пули есть и у меня, а вода течет быстро и раздувает не только утопленников, но и убитых. Если попробуешь смыться сейчас, в самое тяжелое время, я прикончу тебя. Выйди вон и стой за дверями и каждые полчаса просовывай в щелку свою святую рожу, чтоб я видел тебя. Иначе тебе каюк. Мне нужны все без исключения. Если уйдет один, уйдут все. Понял ли ты меня, преподобие?

Мурешан кивнул головой в знак того, что понял.

— Вот так, — продолжал Карлик, — ты не глуп, и я не глупей. Ступай!

Но тот не успел выйти, как вошел еще кто-то и сообщил, что какой-то рыжий паренек крутится возле виллы. Его увидели стражники с башни.

— Пусть кто-нибудь сбегает за ним и разузнает, кто такой и чего ему нужно. Но не трогайте его.

Через полчаса вернулся один из посланных и доложил:

— Паренек этот — так, никто. Просто затесался в толпу у префектуры. Но он сильный и храбрый.

— А ты? — спросил Карлик, пожимая плечами.

— Я тоже.

— Тогда все в порядке. Он силен, ты силен, я силен, когда мы столкнемся — искры посыплются.

Тот вышел усмехаясь, гордясь, что он приближенный Карлика, самого сильного и бесстрашного человека, Но Карлик позвал его обратно:

— Перед префектурой, говоришь, толпа?

— Да. Там человек пятьсот.

— И чего они хотят? Требуют чего-то?

— Ничего не хотят. Стоят и ждут, когда выйдет префект или руководитель коммунистов.

— Месешан все еще там?

— Да, никто оттуда не выходил. Я видел коммуниста в окне префектуры. Он выглядывал несколько раз.

— И говорил что-нибудь?

— Нет, молчал, только глядел, а в толпе говорили: смотри-ка, это Дэнкуш. Его на мякине не проведешь, зря ему префект и легавые пыль в глаза пускают!

— Так и говорили! Прекрасно, иди и стой на страже.

Оставшись один, Карлик подумал: «Это недурно. Если они так долго препираются, значит, префект не сдает позиции. Он, конечно, дрянь, но боится, чтоб не узнали, что я ему платил. И беспорядков боится. Хорошо, что они не заодно. Но будет трудно». Он приказал, чтоб ему принесли поесть, и ел неторопливо, смакуя каждый глоток. Во время еды его не беспокоили, что бы ни случалось.

Ел он медленно, отхлебывая вино из графина. Ни о чем другом не думал, чтоб не потерять вкуса еды. Блаженствовал. Он умел продлить удовольствие, как те, кто знает толк в наслаждениях. Если какая-нибудь мысль и приходила ему в голову, то она так или иначе касалась чревоугодия. Так, разрезая на тарелке отбивную, он улыбнулся и подумал: «За жизнь я съел, пожалуй, целое стадо свиней» — и словно увидел на просторном склоне у села, где родился, огромное стадо, которое тянулось до самого ясеневого леса, подымающегося к вершине горы. Свиней было несметное количество, они шли бок о бок, хрюкали, терлись друг о друга щетиной, рылом взрыхляли землю. Целое войско, грязное и счастливое, ждущее своей очереди попасть в жернова челюстей всесильного Карлика. Точно он был неким чудищем, готовым сожрать их не постепенно, а всех зараз.

Карлик довольно улыбнулся, и глаза его стали такими же маленькими, как у свиньи. Он подумал, что у него хватит денег, чтоб скупить всех свиней в стране и съесть их вместе со своей компанией, скупить и рогатый скот, и овец. Он еще раз с наслаждением откусил большой кусок мяса и засмеялся. И людей он мог купить и покупал не одного-двух, а десятки, сотни и делал с ними, что хотел. Он заурчал от удовольствия, словно свиная косточка ассоциировалась у него с перекупкой людей.

Проглотив последний кусок и выпив до капли вино, он откинулся на спинку стула, закурил ароматную сигару и размечтался: «Теперь бы еще бабу, чтобы тихонько подзадоривала меня, а я бы с трудом поддавался». И тут вдруг на миг прервалось его блаженство. «Что это я? Составляю завещание, высказываю последнее желание?»