Александру Ивасюк - Половодье

— Уходите из города и в любом случае не предпринимайте никаких шагов. Ждите, нужный час еще не наступил. Всему свое время.

— Я не могу ждать, — сказал Пауль. — Ни минуты.

Шулуциу встал не отвечая. Он поклонился старой госпоже Дунке, взял ее руку, поцеловал:

— Дорогой друг, дайте ему хороший совет, научите его правилам терпения и самообладания. Этот закон руководил и нашей жизнью, нашей честью и благопристойностью. Напомните ему это теперь, пока еще не поздно.

Госпожа Дунка ничего не ответила. Ее рука, когда он приложился к ней губами, была холодна как лед. Мысль о моральном долге перед ней, память о молодой очаровательной девушке, которая давно, более полувека назад, волновала его и дала ему повод победить самого себя, снова всплыли в его мозгу. «Нет! У меня нет иного пути, нет дороги, кроме той, по которой я должен идти без всяких колебаний!»

— До свидания, — добродушно сказал он Паулю. — Наберитесь терпения.

«А что, если он пойдет к коммунистам? — подумал он, видя, что его слова не подействовали на Пауля. — Если он смог пойти к Карлику, сможет пойти и к коммунистам».

И ему пришла в голову спасительная мысль:

— Послушайте. У меня есть идея. Приходите вечером, к девяти часам, ко мне. У меня будет знаменитый заокеанский журналист, думаю, через него мы найдем какой-нибудь выход. Наши проблемы должны решаться не здесь. Придете?

— Может быть, — ответил Пауль Дунка.

Доктор Шулуциу еще раз поклонился, произнес соответствующую обстоятельствам формулу прощания и вышел. По дороге он думал, что раскрытие перед журналистом Уорнером истинного положения вещей, разоблачительный пафос Пауля Дунки не только не повредят, а окажутся полезными для их дела. Поэтому тут же, на улице, он сказал своему личному секретарю Кайюсу, который все время молчал:

— Пожалуй, все же можно использовать этого человека. До чего он докатился, боже мой, до чего докатился внук доктора Т. М.!

Кайюс пожал плечами и не ответил. Он полностью разделял мнение патрона. Кто суется в такие дела, тому не миновать возмездия, и поделом. Тяжело, конечно, наблюдать упадок знаменитых трансильванских семей, но нет леса без сухостоя! Пауль таким и был — отсохшей ветвью прекрасного древа. И он смеет еще взывать к справедливости! Он — и справедливость!

Старая госпожа Дунка и Пауль долго сидели молча. Ее попытка оказалась бесполезной, она понимала это и выхода не видела. Она застыла в каменной неподвижности, жалея, что не умерла раньше, что дожила до таких дней.

— Я измучил тебя своим рассказом? — спросил Пауль с тихой грустью.

Она отрицательно покачала головой. Она давно ждала этого, давно жила в предчувствии чего-то страшного.

— Иди, — прошептала она. — Иди куда глаза глядят и никогда не возвращайся в эти места.

— Не могу, — ответил он. — Мое место здесь. Только здесь я спасусь от самого себя, и нигде больше.

— Ну что ж, — согласилась она.

Карлик всласть и без сновидений выспался на кожаном диване, — спал, пока его не разбудили люди, которые вернулись доложить, что все прошло как по маслу. Стробля убит, а его жену арестовали и отвели в полицию. Все исполнено точно по приказанию. Месешан отправился к префекту с докладом.

Карлик потянулся, ублаженный сном, хоть проспал не более часа, и зевнул.

— Бабу не надо было трогать, — лениво вымолвил он, подавляя второй зевок. — Но и так получилось не худо, лишь бы Месешан вытянул из нее все, что надо. Где Пали? Он мастак рассказывать.

— Ушел. Сказал, что так лучше. Придет, когда ты позовешь его как адвоката.

— Черт бы его побрал, — сказал Карлик. — Этот мерзавец не хочет встревать! Ладно, оставьте его в покое до завтра. Теперь волоките сюда тех двоих с вокзала, из-за которых столько шуму. Здесь они?

— Здесь, во дворе.

— Давай их сюда, идиотов.

Ввели двух дрожащих и бледных мужчин. Карлик нагнал на них еще больше страху, пристально разглядывая их, зевнул и лениво спросил:

— Ну что?

— Нам сказали, что вы звали нас, — осмелел один.

— Я? Ах да, звал. Так это вы такие ловкачи?

— Мы не хотели, господин Карлик, но они накинулись на нас, потребовали удостоверение личности, стали свистеть, звать на помощь. Вот мы и выстрелили. Они хотели грабить, даже в вагоны залезли.

Оба говорили разом, и Карлик заткнул уши.

— Тише, не галдите! Мало того, что у меня было такое трудное утро, теперь еще и оглохнуть могу. Молчать, я все понял. Вы трусливы, как зайцы, из-за вас я потерял три тысячи мешков зерна, в бога душу мать… А я не люблю иметь дело с дураками и терять деньги! Ну хватит, я вас прощаю, почему — не скажу. Будете работать у меня дворниками два года без оплаты, только за харчи. А теперь — вон отсюда, мне тошно и глядеть-то на вас. Ишь ты, испугались вокзального сторожа.

Те двое испарились, и Карлик обратился к одному из своих приближенных:

— Я лягу, мне хочется еще поспать. Когда вернется Месешан или что передаст, разбудите меня. А до той поры чтоб мухи не было слышно! И пусть кто-нибудь сбегает на вокзал, посмотрит, что там творится.

Карлик снова растянулся на диване и тут же заснул глубоким, свинцовым сном.

Примерно через час его разбудил Мурешан, одетый по-городскому.

— Вставай, Карлик, дело приняло худой оборот. Люди толпятся на вокзале, а одна группа, неизвестно кто ее надоумил, отправилась на квартиру Стробли. Эти ничему не верят, говорят, что его ликвидировали по твоему приказу, чтобы спасти твоих людей, которые убили сторожа.

Карлик спокойно сказал:

— Умный, понятливый народ. Только это еще нужно доказать. Где Месешан? Теперь его черед, пусть покажет когти.

— Он еще не вышел от префекта. Уже часа полтора там сидит с префектом, прокурором и главарем коммунистов.

— Ладно, подождем, когда выйдет. Тогда посмотрим. Усиль охрану и позови людей.

«Отец» Мурешан поглядел на небо без особого почтения и не тронулся с места.

Карлик нахмурился. Был неподходящий момент для нарушения дисциплины.

— Ступай и делай то, что велено. И узнай, какие есть новости.

Мурешан сверкнул глазами и сказал, нажимая на слова:

— Послушай, Карлик, я не думаю, что мы легко отделаемся. Не лучше ли смыться отсюда?

— С ума сошел! Бросить все, что я добыл? Расписаться в собственной виновности? С чего это ты вдруг оробел? Ведь не ждал же ты, что народ полюбит тебя истинной христианской любовью лишь за то, что ты напялил на себя рясу?

— Знаешь, сегодня утром меня позвал к себе его святейшество и стал расспрашивать: где я был раньше, кто был моим епископом, как звали дивизионного священника. Это мне совсем не понравилось. Наше ремесло — нанести удар и скрыться, не мешкая. Мы же не бароны Грёдль. Так что, если шум не уляжется, к вечеру я смоюсь. Страна велика, а белый свет еще больше.