Александру Ивасюк - Половодье

Уорнер засмеялся. Он понял одно лишь слово — «бомба», понял не только по звучанию, но и по выражению глубоко сидящих в орбитах глаз доктора Влада. И по движению его плеч и по тому, как тот оскалил зубы.

— Терпение, только терпение, — сказал Уорнер и снова рассмеялся.

Доктор Шулуциу заметил разочарование, охватившее его приверженцев, и решил поправить дело, подать хоть какую-нибудь надежду этим «бедным людям», за которых он был в ответе.

— Это подходящее слово, — вежливо вмешался он. — Господин Уорнер понял существующее положение дел и просит вас иметь терпение и надежду, две великие доблести.

— Не забудьте, — сказал Уорнер, пожимая руку Паулю Дунке перед тем, как уйти. — Моя машина отъезжает ровно в восемь утра, и в ней всегда найдется место для вас.

— Спасибо, но думаю, что придется отказаться. А сейчас мне тоже пора. Я должен встретиться с человеком, который прошел через многие испытания не как свидетель или участник, а как жертва.

Он пожал руку доктору Шулуциу, которому предстояло еще укрепить веру и терпение собравшихся, и ушел, отвесив общий поклон.

Наступила ночь, но улицы города, по которым шел Пауль к дому Хермины, были еще оживлены, как никогда раньше, потому что все знали — банда Карлика свернула свою деятельность. В «Короне» ставни были закрыты, никто не отмечал там успешное завершение афер. А в штабе коммунистической партии горели все огни, народ все время входил и выходил из здания.

Пауль Дунка бесстрастно фиксировал все это, не чувствуя ни гнева, ни отчаяния, занятый лишь мыслью, которая пришла ему в голову во время беседы с Уорнером. Ему больше нечего делать. Но ему дано право стать карающим мечом правосудия. Ему остается лишь искупить спою вину.

Он вошел во двор Хермины, открыл дверь своим ключом и застал ее в привычном положении — ждущей его в постели. Ее белое тело освещала большая лампа с зеленым абажуром. Он замешкался на пороге, охваченный странной ревнивой жаждой совершенного и полного обладания, которое оставалось всегда недостижимым. Он не хотел уже просто владеть и не хотел, чтобы им владели, но хотел быть ни собственником, ни собственностью.

Хермина весь день провела дома и ничего не слышала о случившемся. Когда Мэркуца, ее служанка, пыталась сообщить ей что-то, она не слушала. Она не жила, а продолжала, как и в лагере, только существовать. Лишь теперь, когда она увидела Пауля, ее слегка отрешенный иронический взгляд как-то погас, она испугалась. «Опять от меня чего-то хотят! Почему не оставят меня в покое? Чего еще хотят, все им мало?»

Пауль Дунка словно онемел от накатившей на него теплой волны. Он опустился на колени у кровати, но уже не целовал жадно голые икры, округлые бедра, сияющую голову, мягко освещенную лампой. Он прижался лицом к ее груди, поднял глаза и впервые сказал ей слова, обращенные не только к прекрасному телу женщины, а и к человеку — к ее прошлому, к девочке и девушке, к ее страданиям, о которых он догадывался и которые вобрал теперь в себя не для того, чтобы болезненно смаковать их:

— Я люблю тебя! Я безумно люблю тебя, как не любил никогда и никого…

— Зачем меня любить? Разве нам было плохо до сих пор? Было приятно, и каждый из нас не лез в душу к другому.

— Нет, было плохо. И по моей вине ты никогда не возвращалась. Ты оставалась там, в том ужасном месте. Я держал тебя там!

— А если я не хотела возвращаться? Что ты понял из того, что происходило там? Иди ко мне. Так было приятно: эта теплая комната, защищенная от холода, мягкая постель, свет от старой лампы, купленной в Вене еще моей прабабушкой, — лампы, которая освещает меня всю, и я могу всю себя видеть и такой показаться тебе.

У нее был нежный, певучий голос. Вдруг она резко вскочила с постели и завернулась в попавшуюся под руку простыню. Сверкали лишь ее умные красивые глаза. Она воскликнула:

— Я не хочу, чтобы ты меня любил и не хочу любить никого из вас. Никого. Я была шестнадцатилетней девчонкой и росла медленно, слишком медленно. Еще не отвыкла играть в куклы. Держала их все при себе, у меня было их много. По возвращении я нашла одну-единственную с оторванной головой, которую видел и ты, когда впервые пришел ко мне. Я выбросила ее, она уже не доставляла мне никакой радости. Мне нравился наш большой темный дом, с многочисленными закоулками, где я могла прятаться и мечтать. Я пробиралась в библиотеку дедушки, он делал мне знак рукой, разрешая посидеть в кресле, пока он читает. Две огромные собаки лежали у камина и время от времени зевали, а дедушка медленно переворачивал страницы толстых книг.

Потом задумывался, положив очки на раскрытую книгу.

Там меня с особой силой преследовали эти воспоминания. Раскрытая толстая книга, красивые буквы, а на ней — очки в тонкой оправе, и пристальный взгляд дедушки, который я порой ловила на себе: «Не может быть, девочка, нет, думаю, что у тебя будет счастливая жизнь. Я уверен, у тебя будет счастливая жизнь. Я уверен».

И вдруг пришли они. Он умер в поезде, во время пересылки. Выли женщины, прижимавшие к груди младенцев, умерших от голода и жажды, от грязи, от духоты. Странно, я сидела, прижавшись к нему, и он до последнего вздоха твердил: «Не бойся, Хермина, у тебя будет очень счастливая жизнь!» Так и умер, все глуше бормоча: «Будет хорошо, не может быть иначе, должно же быть где-то добро и правда». Он был моим мертвым ребенком. Мне было нетрудно это понять — от старости он стал совсем маленьким, съежился. Умер, потому что ему не дали воды, а без воды человек умирает, тает на глазах.

А потом — удары, отмороженные ноги, покалеченные камнями, и все, что я тебе уже рассказывала. Поначалу я думала, что, рассказав, освобожусь от всего и смогу воскреснуть. Но тогда я ничего не понимала, я была голодна и мечтала только о еде, о том, чтоб поесть хоть раз досыта перед смертью! И не могла вспомнить, что такое сытость, потому что раньше никогда не догадывалась, что была сыта. И хоть разок еще отдохнуть, но об отдыхе я тоже ничего не помнила. Я только мечтала об этом, и через это прошли все, кто выжил. Выжившие возвратились, наелись, отдохнули, и все стало, как прежде, до того, как попали туда.

Мне по-своему повезло. Однажды пришел рапортфюрер и закричал: «Все, кто знает по-немецки, вперед!» Выступила вперед и я. «Только имейте в виду, — продолжал он. — Если мы поймаем вас хоть на одной ошибке или вранье, то вас освободят через трубу… » Нас осталось человек тридцать, женщин и девушек, к нам, выстроенным в ряд, подошли несколько чиновниц из центрального бюро или жен офицеров СС. Они разглядывали нас, переговаривались между собой и выбрали восьмерых. Мне, а я была одной из восьмерых, какой-то офицер сказал маленькую речь о счастье прислуживать немке, и та, которая меня выбрала, привела к себе домой, после того как я вымылась и переоделась в новую униформу.