Александру Ивасюк - Половодье

Только старец оставался невозмутимым и излагал свои заветные мысли.

— Скажи досточтимому гостю и летописцу из дружественной мне страны, что ничто из сущего не может не существовать. Как вечно пребудут лотос, реки и облака на небе, так пребудут и страны, а в странах — правители.

От него, произносящего эти красивые слова, которые приятно щекотали слух гостей-мандаринов, единственно способных понять всю тонкость его мудрости, пропадающую в любом переводе, даже на южнокантонский диалект, веяло такой убежденностью, что все они почувствовали себя лучше. «Что есть — то было; что было — то будет!» На стороне избранных сотрапезников был зримый мир и незримый дух, символы, сквозящие за видимостью вещей; обитель предков и великое колесо вселенной, по спицам которого все удостоенное скользит к извечному и невозмутимому центру.

Но Сайрус Уорнер видел, как этот погруженный в отвлеченные сферы философ покупал руки, которые должны были его защищать. Всего два дня назад он видел перед паровозным депо шестьсот виселиц, возведенных генералом, а повешенные висели по двое на каждой балке и с легким стуком при порывах ветра сталкивались ногами. Конечно, Китай велик и китайцев много. Но тысяча двести повешенных — это такое зрелище, которое никого не оставит равнодушным. Сайрус Уорнер почувствовал себя затерявшимся, как ребенок в лесу. Мертвецы, когда их так много, уже не мертвы, а живы, они — вечное олицетворение смерти, которое может существовать лишь на границе между жизнью и смертью.

Сайрус Уорнер судорожно сжал руку адъютанта — полковника, который его сопровождал. Тот почувствовал его волнение и спокойно сказал:

— Тылы фронта должны быть обеспечены. Его высокопревосходительство генерал-губернатор распорядился показать вам это зрелище, чтобы вы уверили американский народ, что мы беспощадно боремся здесь против беспорядков. — Затем добавил без всякой связи с предыдущим: — Я люблю бейсбол. Я не проиграл ни одного матча в Вест-Пойнте…

— Мы здесь защищаем ценности цивилизации, — сказал профессор Пушкариу на приличном английском языке. Он уже не мог сдержать себя. — Но требуются еще радикальные реформы для того, чтобы вовлечь массы в новые формы цивилизации нашего века. Корпоративные объединения были скомпрометированы фашистами, которые не поняли их связи с демократией и свободой.

Сайрус Уорнер невнимательно слушал эти теории. В каждом охваченном волнениями городе, где он побывал, есть и реформаторы и суровые консерваторы, и ни тем ни другим ничего не удается. Он вежливо кивнул головой, показывая, что слушает внимательно. Он уже слышал тысячи вариантов подобных теорий, не произведших на него никакого впечатления. Он уже полностью пришел в себя после того краткого смятения у виллы Грёдль и мог теперь улавливать сходство этой встречи с многими предыдущими. Правда, говоривший был явно возбужден, охвачен настоящим беспокойством. Речь его была длинной, путаной, изобиловавшей ненужными отступлениями. Сайрус Уорнер понял, что этот человек, наверное, десятки лет ждал случая передать всему миру свои провинциальные соображения. Поэтому Уорнер вооружился терпением и только играл роль заинтересованного человека — кивал, как бы подтверждая, что речь идет о чем-то весьма важном, напрягался, когда тон речи указывал на необходимость осознать еще одну тонкость, отдаленно связанную с главной темой.

Остальные были смущены. «Бестолочь этот Эмиль», — думал каждый. Профессору Эмилю Пушкариу было уже около шестидесяти, и вряд ли следовало ждать от него какого-то толка. Но Тибериу Шулуциу явно был опечален неуклюжестью своего старого друга, «бедного Эмиля». Доктор Киндриш давно знал, что Эмиль может целый вечер рассказывать биографию Людовика XVI и перечислять его любовниц, но никогда не смог бы выиграть даже на сельских выборах. Того и гляди, сейчас начнет излагать гостю очередную биографию…

Но доктор Алоизиу Влад затомился, откровенно зевнул до слез и толкнул в бок оратора — тот чуть не согнулся пополам. Сайрус Уорнер заметил этот жест и про себя усмехнулся — теоретики и реформисты повсюду не пользуются большим уважением:

— Послушай, Эмиль, что ты его заговариваешь?

— Я говорю, что реформы, которые интегрируют…

— Брось болтовню. Спроси, когда их ждать?

Профессор Пушкариу растерянно посмотрел на него.

— Кого ждать?

— Эх, простофиля! Спроси его, когда они придут? — снова толкнул его локтем доктор Влад.

— Чего хочет этот уважаемый джентльмен? — спросил Уорнер, повеселев.

Профессор Пушкариу вернулся к грубой, банальной действительности и перевел вопрос. Великий журналист на секунду задумался, и ему захотелось с каким-то злорадством сказать им то, о чем он уже догадывался, хотя никто ему на это даже не намекал. То есть сказать этим господам: «Никогда». Интересы Соединенных Штатов были направлены в иную сторону. Но он сдержался и ответил уклончиво:

— Вы должны приспособиться к новому положению вещей. А со временем все уладится.

Едва профессор Пушкариу начал переводить неопределенный ответ Сайруса Уорнера, как доктор Шулуциу прервал его. Ему не нужна была такая информация. В этом салоне их было двое: Сайрус Уорнер и доктор Шулуциу, — двое, которые знали кое-что об истинном положении вещей. И тот и другой знали наверняка, что сейчас, вслед за второй мировой войной, третья не вспыхнет. Парни из Оклахомы не бросятся с оружием в руках на помощь доктору Владу и его интересам. А у Манхэттенского банка были иные интересы, в иных краях. «Но есть ли у меня другой путь?» — снова вопрошал себя доктор Шулуциу.

— Не надо, дорогой Эмиль. Влад задал неуклюжий вопрос. Лучше скажи ему так, дорогой Эмиль. При благожелательной поддержке великих западных держав, которая сбалансирует другие силы, мы сами позаботимся о местной ситуации в национальных рамках. Думаю, он заметил недовольство дезориентированного народа. Беспорядки усилят голод, экономику трудно восстановить, особенно теперь, после войны…

Сайрус Уорнер внимательно слушал, примечая оттенки в речах собеседника. Этот человек толковый, трезвый. Не чета остальным. Есть в нем что-то несгибаемое, но, даже будь он податливее, все равно не спасется.

Потому так ясно и мыслит, что несгибаем. И он посмотрел на доктора Шулуциу с симпатией: «Жаль его. Он почти добр и весьма тверд».

Но Уорнер уже отогнал от себя воспоминания, и потому сочувствие его было мимолетным, симпатия преходящей и все более и более выливалась в скуку.

Однако за минуту до того, как все сели за стол, произошло нечто такое, что пробудило внимание журналиста, который уже сожалел, что приехал сюда.

Дверь распахнулась, и в салон вошел Пауль Дунка. Он в конце концов решил прийти именно потому, что у него не оставалось никакой надежды. Не все ли равно, куда идти? Лишь бы идти.