Альфред Дёблин - Пощады нет

— Теперь ты понимаешь, — спросил Пауль, — как эта женщина могла толкнуть своего ребенка? Женщина эта знает, что такое жизнь. Спроси у воробьев на крышах — и те знают и хотят жить. А если воробью жить не дают, он дерется направо и налево. Он хлопает крыльями, царапается и умирает. А уж если воробей так борется за жизнь, то как же тогда люди? Пусть такой женщине не рассказывают сказки, будто ей хорошо живется или будто так и должно быть. Она все равно не поверит. А если бы и поверила, то потом непременно сорвалась бы. Теперь на ней лежит клеймо матери-выродка, и она отбывает наказание за преступления других.

Рука об руку шли они по широкому шоссе. Изменился характер домов, ярче стало освещение, пошли сады и особняки. Затем произошло нечто, повергшее Карла в величайшее изумление. За городом, среди садов, напротив отделанного в идиллическом стиле пригородного вокзала, светилось элегантное кафе. Автомобили останавливались перед ним; поглядывая по сторонам и болтая, изящно одетые мужчины и женщины, горничные с собаками прохаживались взад и вперед, то вступая в полосу яркого света, то исчезая во мраке леса.

С лица Пауля как бы упала маска.

— Хорошо здесь. Так спокойно.

И точно это само собой разумелось, Пауль жестом пригласил Карла следовать за собой, а сам, пройдя вперед по скрежещущему песку палисадника, поднялся по ступенькам на террасу. Войдя, он повернулся к Карлу.

— Жаль, что сегодня нет музыки.

И вот они, после всех своих разговоров, сидят в этом убранном коврами кафе. Кругом — приглушенный говор и звон ложечек, тихое позвякивание стаканов. Молодые, одетые в черное кельнерши обслуживают посетителей, приносят на блестящих никелевых подносах фарфоровые чайные приборы, графинчики, высокие тонкие бокалы с мороженым или какой то густо-красной жидкостью. Друзья сидели у маленького круглого столика, накрытого пестрой салфеткой, в широких, мягких креслах и глядели, как все другие, через окна на деревья и огни, па гуляющих в белом электрическом свете мужчин и дам, горничных с собаками. Осторожно прихлебывал Карл торжественно сервированный, чудесно благоухающий горячий чай, — в такой поздний час, что там делает мама, — ел сбитые сливки. В Пауле не было и тени неуверенности. Он спокойно откинулся в своем кресле.

— Это кафе новое, мало посещаемое. Больше всего народу бывает после обеда.

Карл решил поддержать разговор, но вышло это очень неуклюже:

— У отца моего тоже был ресторан. Он был уже почти готов, но, конечно, не такой, как этот.

Пауль ласково поглядел на него.

— Вот как, ты мне еще никогда об этом не рассказывал. В чем же было дело? Крестьяне не платили долгов или мало было посторонних посетителей?

Карл весь сжался. Пауль, не дожидаясь ответа, попросил у кельнерши огонек для папиросы. Девушка надолго задержалась возле него и, как зачарованная, смотрела заблестевшими глазами на румяного, серьезного юношу.

— Тебя удивляет, что я зашел сюда? Это хорошее кафе. Понимаешь? Оттого-то я и сижу здесь. Я не желаю отдать им все хорошее. Оно существует для нас не меньше, чем для них. Это ты должен запомнить. Не поддавайся обману разных мещан. Нам не меньше ихнего нужен и чистый воздух, и музыка, и развлечения, и танцы, и женщины. Мало завидовать, что у других есть, а у тебя нет. Слышишь, не завидовать, а брать надо, вот что… Теперь они владеют всеми благами. Но блага эти им не принадлежат. Наступит время, когда мы будем иметь все, как они теперь, когда мы не только будем сидеть вечерами в кафе, а к морю будем ездить. Я хочу много и далеко ездить. Хотя бы пришлось для этого законтрактоваться на работу в колонии. — Женщин ты, конечно, еще не знаешь?

Карл зарделся.

— Ты смотри только — никаких глупостей у себя в комнате, парень. Понимаешь? Это противно и совершенно не нужно. Они охраняют своих девушек, как золото, как нечто, что принадлежит им, а девушки на этот счет — другого мнения. Эти люди больше всего боятся, когда другие поступают, подобно им, и без стеснения хватают, что им понравится. Ха-ха-ха.

Он выпустил дым своей папиросы через нос.

— Стыда, Карл, у них нет. Даже перед их богом, в которого они верят! Если бы они знали стыд, города их имели бы другой вид.

Долго сидели друзья и молчали. Пауль чувствовал себя, как дома, он с уверенностью оглядывал окружающих, время от времени останавливая на ком-нибудь пристальный взгляд. Карлу казалось, что все это, как в сказке, больше того, что он забрался сюда, как вор. О, если бы он мог так чувствовать себя, как Пауль. Пауль расплатился, кельнерша расцвела розой, подойдя к столику.

— А теперь — сядем в трамвай и вернемся к нашей брюкве.

Смеясь, они расстались.

Как любил Карл этого парня! Матери он только поверхностно рассказал об этом знакомстве. Ему казалось, что она не одобрит многого, и ему было трудно говорить с ней о Пауле. Мать наблюдала его. Ему не всегда удавалось от нее ускользнуть. Он сидел перед ней, иногда рассеянный, временами возбужденный, часто — подавленный. Рассказывал все больше о незначительных вещах, о работе, о встречах, называл имена, ничего ей не говорящие, только имя Пауль почему-то останавливало ее внимание. Слышала ли она уже где-то это имя? Карл не шел на откровенность. Сбился он с пути? Но это бы еще не так страшно, хуже всего то, что он ускользал от нее, он чем-то становился здесь в большом городе, она не могла следить за ним.

Понаблюдав однажды короткое время за игрой его возбужденного лица, она поняла: его что-то занимает, во что бы то ни стало она должна выведать, что именно. «Это моя материнская обязанность», — придумывала она себе оправдание. Как-то утром он сказал ей невинным тоном, что сегодня не придет обедать, он уговорился встретиться на рынке с другом своим, Паулем. В обед она быстро отвела маленького Эриха к тетке, а сама, с бьющимся сердцем, отправилась на поиски старшего сына.

Она была уверена, что не встретит его на большой огороженной площади со статуей всадника, о которой Карл часто упоминал. Но, гляди-ка, вот площадь, вот всадник, вот множество скамеек и людей, все бедняки, — вдруг сердце ее затрепетало от радости — она чуть не вздрогнула в счастливом испуге: это был он, ее Карл, спокойный, серьезный, а рядом с ним мальчик постарше, белокурый, крепкий юноша. Юноша курил папиросу и смотрел перед собой в пространство. Значит, вот они оба! Вот они. Она следила за ними издали, села на скамью, не отводила от них глаз. Из-за них она так волновалась. С любовью рассматривала она обоих — своего Карла и его друга. Тот и в самом деле казался уже взрослым. И в порыве радости и благодарности, укоряя себя за тревогу, она встала и, не отдавая себе отчета, как парусное судно на полном ветру, пошла к юношам. Она почти вплотную приблизилась к скамье, и только тогда Карл увидел ее. Он вскочил, вздрогнул, сильно побледнел. С широко раскрытыми от страха глазами он схватил ее за руку. Чего он испугался, что он подумал? Это — как припадок у Эриха. Но она сумела улыбнуться. Кровь вновь прилила у него к щекам, мать тоже была взволнована — отец, ночь самоубийства, больница, — все всплыло в это странное мгновение, но под влиянием радости, живого рукопожатия мгновенно ушло вглубь.