Альфред Дёблин - Пощады нет

Проходя с сыном по этим просыпающимся кварталам, женщина не видела магазинов, не слышала шума. Она слышала то, что воспринимал слух сына, она видела то, что воспринимало его зрение.

Потребность иметь кого-нибудь около себя, иметь около себя вот этого человека, юного, полного сил и надежд, желание удержать его, сделать его защитником и представителем рода, — все это внезапно и бурно вспыхнуло в ней. Она кружила над ним, как пчела, обнаружившая новую цветочную грядку, плененная множеством раскрытых чашечек. Спокойствие покинуло ее. Креп, спущенный над лицом, тяготил, она сказала Карлу, что ей хотелось бы откинуть вуаль — в уличной толпе так душно; найдя уединенный подъезд, она зашла туда и отбросила тяжелую черную ткань на спину. Показалось порозовевшее полное лицо, она улыбнулась и облегченно вздохнула. Теперь она могла своего спутника — пока только сына — лучше наблюдать. Она слушала его пространные объяснения. Он водил ее в одном из магазинов из этажа в этаж. Ряды колбас, батальоны окороков напоминали им коровники и ревущий скот. Стремясь думать с сыном в унисон, проникнуть в его природу, — это существо я родила, это плоть моя, покойник волей-неволей должен был оставить его мне, — она, не возражая, слушала его горделивые речи: мы живем в этом городе, мы — часть этой толпы, все, что здесь есть, существует и для нас. (Карл вспоминал Пауля там, в загородном кафе.) Какая буря бушевала в душе у матери! Снова и снова она думала: как давно никто не шел с ней рядом.

Они провели вместе все утро. На площади, где Карл недавно разглядывал кондитерскую, они выпили в кафе лимонаду, поделили бутерброды Карла и направились домой, чтобы забрать малыша из школы. Втроем, возбужденно делясь друг с другом впечатлениями утра, они промечтали весь день. Это был какой-то особенный, из ряду вон выходящий день. Мать, под впечатлением того нового, что вошло в ее жизнь, ничего не в состоянии была делать. Усталая и умиротворенная, она вытянулась в темноте на своем матраце, постланном прямо на полу. У нее был свой домашний очаг, как невероятно! С ней были ее дети. И сон плел без конца все ту же сеть. Рука об руку шла она с мужем по своим новым владениям, она не отрывала глаз от его губ — да будет он моим господином. (Он никогда им не был.)

Она так была потрясена переменой, совершившейся в ее жизни, что весь следующий день не выходила из дому. Она велела Карлу отвести малыша в школу, а затем, как она сказала, прошататься где-нибудь до самого обеда. Орудуя в своем маленьком хозяйстве, она мыла, скребла, чинила и штопала, борясь с собой, безотчетно подавляя в себе какое-то чувство. Но какое? Это была старая тоска по мужу. Когда к обеду вернулись мальчики, она еще далеко не справилась с собой и опять послала Карла с малышем на улицу: пусть идут, куда хотят. И борьба возобновилась, она старалась стряхнуть с себя назойливое чувство; внезапно решившись, она надела шляпу и взялась за креп, но ладонь соскользнула с дверной ручки, она опять стояла у плиты, она приводила себе сызнова все доказательства своей правоты, но смятение не унималось, ясность не приходила. Точно схваченная спрутом, притаившимся в углублении морской скалы и оттуда простиравшим свою белую и скользкую узловатую руку, она терзалась в плену неясных чувств и не могла стряхнуть их с себя. Лишь одно она уловила в хаосе внутренней борьбы — мужа своего она ненавидела. Но это было прошлое. Она была одна.

День, одиноко проведенный в двух комнатушках, прошел тяжко. Истерзанная, она плакала, уткнувшись в подушки на постели малыша, шепча среди рыданий: до чего же она покинута всеми! Лучше бы ей умереть вместе с мужем, о детях кто-нибудь уж позаботился бы, а теперь она одна, заброшенная, в большом городе, ей только что перевалило за сорок, а что ее жизнь? Ни любви, ни радости с этим чужим человеком она не видала. И ее старый дар — сонливость в тяжелую минуту — не изменил ей и на этот раз. Сидя в полумраке, пригнувшись к коленям — надо было пойти за Эрихом, который был у тетки — она заснула, и сон привел ее к чему-то черному, животу, косматому: нето человек, нето зверь, существо, похожее на гориллу, надвинулось на нее, обхватило ее. Это было ужасно, жутко — до предела, которого не переступить; в диком, неистовом сладострастии оно овладело ею. Вся в поту очнулась она в темной комнате на стуле. Она почувствовала себя ободренной и успокоенной. Ей пришлось встать — в дверь стучали, это привели Эриха, за ним стоял Карл.

На следующее утро, помогая матери на кухне, Карл ничего не знал о том, что этой ночью было принято решение, которое окажет влияние на всю его жизнь. И когда он позже, гораздо позже боролся с силами, названия которым он не знал, он не вспомнил этой тихой ночи, ничем не отличавшейся от других ночей. В эту ночь, в то время, когда он спал, ему вынесен был приговор, зажавший в тиски всю его дальнейшую жизнь. Рядом с его комнатой была кухня. Но невидимые своды ее поднимались выше сводов собора. И в эту ночь под этими сводами решил судьбу Карла и тем самым судьбу всех людей, вступивших в его жизненный круг, бессонный, алчущий человек. Приговор был окончательный, обжалованию не подлежал. С этой минуты человек, старше, сильнее и опытнее Карла и его брата, будет носить с собой этот приговор, как меч, и Карлу ничего не останется, как подчиниться. Ибо человек этот — его мать.

Она перестала прислушиваться к нашептываниям отчаяния. Она переплыла через ледяные воды безнадежности. С этим покончено. Долгие часы лежала она в темноте, не смыкая глаз, пока рассвет не обрисовал очертания плиты, всю скудную обстановку кухни. Женщина хотела жить. Еще были возможности. Она шла вчера рядом с Карлом. Его-то она и привяжет к себе навеки. Тот — умерший — плохо рассчитал. У меня есть еще близкий человек, и я удержу его около себя. Я говорю это — и так оно будет. Ночь полна была видений мести. Спокойная и сильная, сидела женщина и вершила суд. Ее жизнь начиналась снова — ее нелегкая жизнь.

А в комнате проснулись поутру Карл и Эрих, и Карл, веселый юноша, свежий, как роса, с удовольствием смотрел, как мать умывает и нянчит бледного хрупкого брата.

Скорее, чем она ожидала этого, пришел к ним Пауль: как-то днем, когда Карла не было дома. Позже Карл узнал, что Пауль нарочно так устроил. Больше часа гость просидел с матерью и Эрихом на кухне, пил с ними кофе, потом попросил Эриха показать ему комнату, просматривал школьные тетради малыша. Мать особенно тронуло внимание, с которым Пауль отнесся к Эриху, — она никогда не видела, чтобы взрослый человек так обращался с ребенком. Он говорил с ним очень серьезно, ни разу не сбившись с тона.

О родных Пауля ей ничего не удалось разузнать. Он сказал ей, что четырнадцати лет приехал сюда из небольшого города, дома было слишком много ребят, здесь ему вскоре, — если вообще существует везение — повезло. Она несколько раз спросила об его планах — должен же он иметь что-нибудь определенное, прочное, надежное, какую-нибудь профессию; ему исполнилось 18 лет, он уже четыре года живет здесь, она просто не может этого понять. — Нет, ответил он, — какие же у него могут быть планы, все профессии трудны, и людей, занимающихся ими, больше чем нужно, — определенному ремеслу он никогда не учился, и комично — не правда ли? — представить себе, что он еще раз сядет на школьную скамью. Он рассмеялся. Нет, он никому не хочет составлять конкуренцию, он проживет и так, а вообще ему совсем не плохо, — сказал он, глядя в землю. Но внезапно, быстро и пристально посмотрел ей в глаза: — когда остаешься в стороне, видишь больше, слышишь больше, можешь составить себе более правильное суждение обо всем; в конце концов, в жизни есть еще кое-что, кроме сапожной или столярной мастерской, службы и воскресной прогулки с детской колясочкой, которую толкаешь впереди себя.