Альфред Дёблин - Пощады нет

— Решительней? — переспросил Коротышка.

— Да, так он говорит. Ты, мол, должен повести борьбу против угнетения по всей линии. А для этого тебе необходимо знать, откуда берет свое начало угнетение человека человеком, откуда исходит все зло, и тогда ты сразу сможешь наступить этому злу на глотку и действительно полностью раз и навсегда уничтожить его.

— Ах, вот оно что, — зевнул Коротышка, — первородный грех. Адам сожрал яблоко, которое Ева ему подсунула.

— Вот именно. Из-за этого мы все и страдаем. Оттого-то мы и носимся кругом, как молодые псы, оттого-то наш хозяин, бедняга, вынужден сокращать рабочим заработную плату на семь пфеннигов, а если он будет особенно благожелателен, — к себе, конечно, — то он сократит ее не на семь, а на восемь или девять пфеннигов.

— Слушай, паренек, — заговорил Коротышка, решительно приподнимаясь и поворачиваясь к Карлу, — ты еще только-только связываешься с нами, но это тебе следует знать наперед: длинных разговоров мы не признаем! Либо ты с нами, либо ты не с нами. Ты твердо должен знать, к какому классу ты принадлежишь и кто твой классовый враг. С врагом ты борешься. Всеми способами. Своего брата ты всеми способами отстаиваешь.

— А как обстоит с законом, Густав? Скажи ему сразу.

— У тех свой закон, у нас — свой. Каждый придерживается своего.

Пауль похлопал Карла по спине.

— Так-то, Карл. А теперь часочек поспим. Узкое и длинное, как неровно окаймленная лента, тянулось вдаль озеро, расширяясь там, где высилась башня. По кудряво-зеленым берегам его, среди камышовых зарослей, бродили гуляющие. Разве сегодня все это не такое, как всегда? Нет. Так изумрудно листва никогда еще не светилась, никогда еще зелень не раскрывала так своего родства со светом. Разве над озером не высилось то же небо, что давило город, разве не служило оно одинаково безработным для их горестного праздношатания по улицам, детям — для их игр, сытым — для их неторопливых прогулок? Оно было покрыто белыми бегущими облаками, резвый ветер срывал их с места, расшвыривал, бросал в синие глубины, где они истаивали, сплавлял их хлопья в шар и тут же распластывал этот раздергивая его на нити. И это были пляска, дыхание, жизнь, которые тысячу раз наблюдаешь, но ни разу не можешь ощутить до конца, ни разу не можешь так почувствовать, точно эти метание, бег и перекаты, это освобождение и растворение происходят у тебя в груди, точно ты сам и есть этот свежий воздух, и облака, и синее небо, и извив зеленой листвы на нем. У берега, на плещущей воде, хлюпали пустые лодки, стукаясь бортами. Душа не вмещала всей красоты. Внезапно зашумели одно за другим деревья, снизу доверху осыпанные блестками блуждающего света, листочек заговорил с листочком; промелькнули, перекликаясь в воздухе, ласточки. Здесь было все: стремление и достижение, мрак и знание, сон и действительность. Плотная реальность сочеталась с такой прозрачностью, что Карл, впитывая все это, видел уж себя ломающим руки, стонущим: никогда больше! Он предчувствовал час, когда он будет вспоминать этот день, проведенный с друзьями на берегу озера, содрогаясь и думая, какое счастье было бы не знать его никогда.

После таких дней, как этот, он возвращался, так казалось ему, на годы повзрослевшим. Мир вокруг точно просыпался. Мать наблюдала Карла со смешанным чувством гордости и подозрительности — не Пауль ли тут действует? Но Карл отрицал это. Он говорил о каких-то товарищах. Он не лгал. Понятие лжи здесь было неприменимо, ибо мать, хотя вообще и молодчина женщина, находилась во враждебном лагере. У нее был свой закон, а у него — свой.

На площади — обычном месте их встреч — Пауль иронически поглядывал на Карла. День был дождливый. Пауль, в наглухо застегнутом желтом резиновом плаще, в кожаной фуражке, долговязый, заложив руки в карманы, вытянув ноги, сидел на скамье. Он придал своему лицу то утонченное и властное выражение, из-за которого получил кличку «лейтенант». Этот самый Пауль, за которым слепо шел Карл, чувствуя, что они теперь по-настоящему близки, сказал, созерцая приятеля, курившего так же, как он:

— Ты для меня загадка. Что ты, по сути дела, понимаешь в бедности? Разве тебе приходилось хотя бы день проголодать или ночевать на улице, потому что в этот день ты ни гроша не заработал? Давно ли вы обеднели? Вернее, давно ли случилось то, что вы называете — обеднели? Пять месяцев, пусть даже год. Но это бедность со страховкой на всякий случай. Что же тебе делать у нас? Не понимаю.

Карл знал давно, что Пауль заговорит об этом. Пауль повернулся к нему.

— Ты стоишь на шатких ногах, мой милый.

Прижми тебя настоящая нужда, тебя бы как ветром отнесло от нас. Ты только любитель, зритель. Погляди на Густава. Он весь из камня и железа. Он иначе не может. В этом все дело. Не мочь иначе. Ты уверен, что с тобой не будет так, как с теми, которые, скатившись до настоящего голода и унижений, забрасывают хорошие слова и честно возвращаются туда, где им дают жратву и кров, то есть домой, к родным, они приходят с повинной, а те любят оказывать милость — особенно раскаявшемуся грешнику.

Давно не думал Карл всерьез о домашних, они как-то выпали у него из памяти, несмотря на то, что он ежедневно видел их и разговаривал с ними. Он уже было открыл рот, собираясь возразить, но что-то задрожало в нем от иронически прищуренных глаз Пауля. Легкий холодок испуга подступил к горлу, он вспомнил день, когда Пауль заговорил с ним, оторвав его от семьи, вспомнил разговор с матерью. Он гордо улыбнулся.

— Нет, Пауль, я не из таких.

Пауль сказал, он сказал ужасные слова.

— Мы это проверим.

Борьба, значит, только предстоит. Внутренний холодок не исчезал. Карл весь скрючился. Он обнял Пауля — Пауль не протестовал. Кивая, слушал Пауль мольбу в голосе Карла, говорившего:

— Я — нет, я не из таких.

Карл поднимался по лестнице. На четвертом этаже он услышал пение. Он продолжал подниматься. Пела его мать.

Он был один на площадке между четырьмя дверьми. Мать, должно быть, сидела с малышом на кухне. Нет, звук был отдаленней. Она была в комнате. Это была детская народная песенка, которую она всегда пела Марихен, но Эрих тоже еще охотно ее слушал. Да, это ее спокойный, глубокий голос. Даже в пении голос ее сохранял какую-то суровость. Карл побледнел, закрыл глаза. Он видел ее сидящей там, в комнате. Пятясь, он нащупал перила и стал спускаться. Спокойно и ровно звучал голос матери. Какой глубокий, твердый, уверенный голос. Слушая его, держась за перила, он вдруг вспомнил сон в одну из последних ночей: сидела женщина, тяжелая, громоздкая, с мощными бедрами, голова как будто тоже была, только какая — он не помнил, но широкие белые плечи и руки он отчетливо помнил; а потом она встала — это было что-то жуткое, сокрушающее; существо на огромных ногах-колоннах, существо это стояло неподвижно и — он увидел — это была не женщина. Это был… мужчина.