Альфред Дёблин - Пощады нет

Но каково же было его удивление, — он даже отпрянул, — когда одна из дам, та, что повыше, крепкая прелестная голубоглазая особа, в перчатках до локтя, с чудесным цветом лица, как только он появился на площадке, шурша платьем, подошла к нему, положила ему руку на плечо и прошептала:

— Открой.

— Кто вы?

Она прищурила один глаз. Боже мой, это был Пауль! Дрожащими пальцами Карл отомкнул дверь.

Кухня находилась около самой двери направо. Карл, только для того, чтобы поскорее увести их из передней, повел их на кухню.

— Закрой наружную дверь на ключ, — вполголоса сказал Пауль.

Когда Карл вернулся, оба сидели — один на табуретке, другой на столе, и снимали с себя ботинки и чулки. Перчатки и парики лежали уже на столе. Пауль так же, как и его товарищ, спокойно продолжал свое дело. Тонкие чулки летели на пол.

— Матери ведь дома нет или дома?

— Нет, — пролепетал Карл и прикрыл кухонную дверь.

Они торопливо переодевались. — Пауль, сидя на столе, посмеивался над Карлом.

— Чего ты так стоишь, Карл? Ты никогда не видел мужских ног, что ли? Хорошо, что твоей матери нет дома, она бы нас, наверное, вежливенько выпроводила. Почему ты дома?

— Хозяйка велела притти только после обеда.

— И ты пока разыгрываешь роль няньки?

Пауль повернулся к своему спутнику, который уже стоял в брюках и куртке, — они оказались у него под платьем.

— У Карла есть маленький братишка.

— У меня тоже, — прогудел парень, — но я не гожусь для возни с ребятами. — Помолчав, он прибавил: — Конечно, не всегда удастся этого избежать.

В больших дамских сумках спрятаны были туфли вроде гимнастических; парни обулись в них.

— То, что ты здесь видишь, Карл, останется между нами. Матери мы не застали; следовательно, ты ей ничего не скажешь. Знай одно: мы никого не убили и не обворовали. Мы кое-что сделали, чтобы вызволить одного из наших. Надеемся, что это удастся.

— Надеемся, — откликнулся глубоким голосом второй, плотный, коренастый парень, лет за двадцать уже, — жаль только, что усы мои пострадали на этом деле.

Карла охватило бешенство: почему он стоит так, пень пнем? Парим бережно сложили свои легкие платья и ботинки. Карл, по их просьбе, живо принес им бумагу и шпагат, парики они завернули особо. Он стоял, как дурак и мальчишка, ничтожество какое-то, они, наверное, смеялись над ним. Он смотрел, как они то молча работали, то шептались, стараясь, чтобы он не расслышал. Один из этих парней — его друг, второй, юноша с открытым и честным лицом рабочего, которое понравилось Карлу; а он, Карл, стоит в стороне, ничего не делая, и смотрит, как они шепчутся.

И ему стало стыдно. Их работа была и его работой. Они напрасно не привлекают его.

Какой-то сдвиг произошел в нем. Ему сразу стало легче. Я не негодяй. Я не маленький, они не должны обо мне так думать, хотя у меня и есть комната и я живу у матери. И он, преодолев смущенье и сердясь на себя, ретиво вмешался в дело.

— Вы, конечно, не собираетесь выйти вдвоем на улицу, да еще с этими свертками. Свертки вы оставьте здесь. А потом, один за другим, вы пойдете во второй двор, там есть большой подвал, который ведет в соседний дом. Я вам покажу дорогу. вы меня там подождите.

План этот им понравился. Карл вышел последним с рыночной кошелкой, в которой лежали свертки, и с плетенкой, куда он сложил парики. Он проводил парней через подвал. Они расстались, молча пожав друг другу руки.

В качестве сестры и невесты эти парни получили свиданье с одним заключенным. В этой тюрьме сидело несколько человек, недавно арестованных по подозрению в организации взрыва: им грозила большая опасность. Мнимый брат и жених был старостой заключенных; он передал Паулю и его товарищу оттиск замка от камеры, где сидели интересовавшие их арестованные. Игра, однако, не была кончена. Оставалось еще передать в тюрьму готовый ключ.

Эта короткая встреча на квартире Карла резко изменила его настроение. Мать ничего не узнала. Карл, когда она увидела его, был свеж, оживлен. Это был ее славный сын, ее опора и надежда. Последний разговор с братом о Карле окончился благоприятно. Ей удалось завербовать в союзницы толстую золовку.

А Карл тем временем преодолевал свои колебания. Опасность, поведение этих парней, которые приходили к нему сегодня, убедили его сильней, чем слова Пауля. Он почувствовал, что эта дорога — его дорога. С какой радостью он согласился бы в любой роли сопровождать их в тюрьму! Но они не смогут его использовать из опасения, что кто-нибудь запомнил лица, «невесты и сестры» в их первое посещение.

Узнав, что ключ передан по назначению, они — теперь надо было выждать и было как раз воскресенье — отправились на одно из пригородных озер погрести. Их окружали роскошные моторные и парусные лодки богачей, переполненные экскурсантами пароходы с музыкой плыли мимо. Парни весело гребли, потом лежали на траве. Рассказывали много всякой всячины. Наконец-то завеса перед Карлом начала подниматься. Говорили о бедных, об индустрии, о рабочих.

Пауль (Карл вытянулся рядом с ним, он не думал о матери и братишке, он радовался лесу, был счастлив, что друг его с ним) с наслаждением выбросил вверх руки и присущим ему властным голосом заговорил насмешливо:

— Справиться с высокопоставленными господами вовсе не так просто. Я имел дело с попами. А это то же самое. Тебе кажется, что ты не хуже попов, с их молитвами, терновыми венцами и святыми, знаешь свое дело. Но легче подойти, чем отступить. Ты говоришь, что свет плохо устроен: одни обжираются, чуть не лопаются, другие голодают, жулики, ростовщики и насильники расселись в особняках и дворцах, а мелкий люд должен молиться, чтобы все так и оставалось. Да, кивает поп и делает грустное лицо. Да, это так, это плохо, очень, очень плохо! И он кладет жирный подбородок на грудь с видом полного отчаяния. На самом деле, он переваривает пищу. Ты говоришь, что против этого надо что-то предпринять, что-то должно произойти. Он кивает, кивает, кивает, так сердечно смотрит на тебя и шепчет.

— Как вы правы, как правы, — говорит он и протягивает тебе руку.

Но ты не удовлетворен, ты требуешь расширения избирательного права, участия рабочих в управлении предприятием, в городском самоуправлении. От свободы, предоставляющей нам право носиться повсюду, как молодые псы, толку нам никакого; мы хотим чего-то добиться. И если нам не удастся сразу поставить всю эту ярмарку на голову, то мы хотим, по крайней мере, устранить самое худшее зло.

Густав-Коротышка поднял голову и недовольно проворчал:

— Ты, я вижу, тихоход.

— Так ведь это только, чтобы испытать попа.

Густав не успокоился:

— С таким типом и разговаривать нечего. Пауль рассмеялся:

— И знаешь, что он отвечает? Слова: предприятие, городское самоуправление, избирательное право — ему вообще несимпатичны. Он морщит носик, покачивает головкой и шепчет: — В этом я ничего не понимаю, давайте не будем касаться этих специальных вопросов. — Он ухватывается за оброненное тобой слово «свобода» и говорит, что вот с этим он совершенно согласен, больше свободы, гораздо больше свободы надо бы дать человеку, он соглашается с тобой решительно во всем. Затем он начинает тебя щекотать: какую свободу ты имеешь в виду? Ты говоришь, скажем — на предприятии, в армии. На лице его появляется ласковое выражение, душа-человек, да и только! — он ждет, не скажешь ли ты еще что-нибудь, затем, почесывая свою ученую голову, бормочет: — Да, но этого недостаточно. Это, молодой мой друг, только начало. Если вы и завоюете эти свободы, а это, несомненно, свободы и необходимые свободы, — он толсто мажет тебе масло на хлеб, ему это недорого стоит, — то всплывут другие виды угнетения с другой стороны, и вы вскоре убедитесь, что к этому вопросу следует подходить решительней, глубже, шире, очень широко.