Альфред Дёблин - Пощады нет

— Это не для меня. К Женевьевочке у меня не осталось никакого чувства, мне с ней не справиться, я сам стану плохим, если она не уйдет.

И Женевьевочка сдалась, но, конечно, не под влиянием беспомощности Эриха, а под натиском его родных и знакомых. Ей объявлен был бойкот всеми друзьями Эриха, ее обвиняли в том, что она злоупотребила добротой Эриха и заставила его на себе жениться, — о, все, все, что она втайне собиралась сделать с ним и что она уже сделала, — все это неоднократно обсуждалось, можно сказать, открыто при Женевьевочке, дебатировалось в задней комнате за магазином эриховскими «рыцарями круглого стола», и как это звучало здесь! Она знала, что, останься она с Эрихом с глазу на глаз, она бы все снова уладила, но именно этого друзья старались не допустить. Едва «рыцарям» стали известны все обстоятельства, как Эрих немедленно получил от них постоянного тело- и душехранителя. Мать, Карл и вместе с ними Юлия много смеялись, когда узнали об этом постановлении. Видя печальный взгляд Женевьевочки, Эрих не раз хотел уклониться от услуг своего стража, но страж был неумолим. Стороны вступили в переговоры. Вынырнула на поверхность и мать Женевьевочки. Покидая Эриха, долго обитала его, обливаясь слезами, Женевьевочка, он всплакнул с ней вместе. Вечером же веселый страж Эриха вызвал к нему его мать. Эрих лежал в страшном истерическом припадке, какие бывали у него только в детстве.

Еще в тот же вечер Карл отвез брата к себе.

Через несколько недель Эрих оправился, но побледнел и похудел. Женевьевочка, получив небольшую денежную компенсацию и поджав хвостик, без шума вернулась в родительский дом. Через год она. бахвалясь, называла свое замужество удачным разбойничьим налетом.

Толстяк клялся матери, что никогда больше не оставит ее. Она улыбалась:

— До следующего раза.

— Нет, мама, все, — только не женитьба… Это страшно. Я никогда не думал, что нечто подобное вообще возможно. Милые и приятные люди, становясь мужем и женой, превращаются в хищных зверей. Такому миролюбивому человеку, как я, это не под силу.

С этих пор Эрих обедал большей частью у матери. Как она радовалась, когда впервые после выздоровления Эриха к ней заехал и Карл на четверть часа. Разливая им суп, она сказала:

— У меня, ребятки, вы всегда найдете надежный приют.

Надвигались суровые времена.

Мирное сожительство людей, если бы их предоставить самим себе, могло бы продолжаться десятки лет, с теми или другими переменами, поворотами, люди бы постепенно старились и, наконец, по воле природы, принимали бы горизонтальное положение. Но так уж устроен мир, что все в нем связано, что муж не может жить без жены, жена — без мужа, дети — без родителей, а эти крохотные группки людей зависят от больших, те — от еще больших, и так далее. Когда мир был мал, людские орды уходили в степи, жили там жизнью дикарей, и все их помыслы сводились к пастбищу, к погоде, к приросту овечьего стада, к количеству молодняка. Но когда были построены железные дороги и пароходы, аэропланы, телеграф, телефон и радио, люди отказались от права на тишину, они простерли связующие нити по всему миру и обрекли себя тем самым на зависимость от любого события, в какой бы отдаленной точке мира оно ни произошло.

Как разбогатело большинство стран! Это было настоящее процветание, краса и блеск. Наш город разросся, как гигантское дерево, как многоствольный клен со сложным переплетом ветвей; год за годом откладывала кора дерева новые круги, оно ширилось, цвело. И вот издалека стали доводиться злые вести — мир, конечно, велик, но так ли он уж велик в наши дни? — вести о банкротствах и банковских крахах, но, в конце концов, кому какое дело до этих далеких событий, да, помимо того, одно-другое ранение не так уж страшно. С этой поры в газетах появились какие-то имена, которые уже не сходили с газетных столбцов, как досадное, жирное пятно.

Носились слухи о катастрофически падающих курсах акций, о миллионерах, становящихся нищими, о раскрытой где-то грандиозной афере, причем приводились такие фантастические цифры, что у рядового рабочего или чиновника волосы на голове становились дыбом. Раздавались голоса, утверждавшие, что все это — плоды проклятых спекуляций, что вся биржа заражена. От этих утверждений оставался один шаг до краткой формулы, давно усвоенной бедными получателями жалований и поденной оплаты: сама биржа и есть очаг заразы. Вначале еще можно было утешаться тем, что пострадавшие страны территориально расположены далеко, мелкий люд даже полагал, что следовало прервать с этими странами телефонную связь, как бы окружить их кольцом карантинных загородок.

А вообще все это легко забывалось. Стоило выйти на улицу, выглянуть в окно, и каждый убеждался, что все на своем месте, наступила весна, потом лето, у кого были деньги, выезжал за город, у кого их не было — сидел дома, многие совсем ничего не знали об ужасном бедствии в далеких странах, и это, в сущности, было лучше всего. Самое умное, если правильно смотреть на вещи, — отменить подписку на газеты, не читать никаких газет вовсе, не расстраиваться. Недобрый вестник любовью не пользуется, и газета, рассчитывающая на хороший тираж, не станет тревожить покой своих читателей. И действительно, некоторое время в газетах появлялись лишь отдельные заметки, которые, однако, означали больше, чем отголоски пронесшейся бури, читателю предлагалось взглянуть на развалины, дымящиеся вдали, но только для того, чтобы поднять собственное самосознание, ибо, кого бы ни спросить, — владельца ли табачной лавочки, почтальона или знакомых и сослуживцев в конторе, на фабрике, — никто и никак не чувствовал на себе влияния этого отдаленного бедствия; ничего не произошло, телефонные провода спокойно можно было пока оставить в покое. С подлинным жаром, правильно учитывая положение, газеты прямо-таки любовно описывали «нормальные» случаи убийства, железнодорожные катастрофы и обычные аварии аэропланов. Много места уделялось также ходу парламентской жизни или обсуждению вопроса о качествах подлинно крупного, так сказать, прирожденного депутата парламента. Такой идеал можно было найти лишь среди покойных депутатов.

И вдруг из промышленных и коммерческих кругов донесся тихий, но вместе с тем пронзительный стон, похожий на кошачий вопль. Вопль этот был ответом на требование уплаты долгов. Само по себе в этом требовании не было бы ничего удивительного, и оно не взволновало бы общественности, мирно переваривавшей излюбленные темы об убийствах и гибели аэропланов. Но требование это относилось к великому множеству фирм, в том числе и к очень крупным, а никто из них не мог платить.