Альфред Дёблин - Пощады нет

Ночь, когда мать покушалась на самоубийство, оставила Эриху по себе память; истерические припадки и страшные сны. Он рос тихим и послушным ребенком. Бледный, круглолицый, с глубоко сидящими глазами, он до десяти лет носил длинные локоны. Он был доволен, что Мария жила у тетки. Между ним и сестрой дружбы не установилось. К удивлению тетки и матери, Мария по-настоящему возненавидела своего кроткого брата, и однажды, когда он пришел к ней в день ее рождения — ей минуло тогда десять лет, — она даже бросила в него ножом. Придя домой, Эрих сказал брату, что Мария — настоящая разбойница. Когда она заболела и умерла, он никому этого не говорил, но про себя решил, что она справедливо наказана и что он отлично проживет и без нее.

Жизнь семьи была на подъеме — переехали на новую квартиру, Эрих поступил в среднюю школу. Он как был, так и остался мечтателем. Какой птенец вырос в этом гнезде борцов! Когда это ласковое, рыхлое существо внимательно слушало кого-нибудь и так понимающе поддакивало, по лицу его, постоянно сохранявшему умильное, мечтательное выражение, никогда нельзя было понять, доходит что-нибудь до него или нет. Эрих страдал сильным дрожанием рук. Когда он долго слушал кого-нибудь или говорил сам, он поднимал руку и следил за быстротой дрожания.

— Я должен тщательно наблюдать себя, — пояснял он, — иначе себя не изучишь. Я ужасно чувствителен. Руки — это мой барометр. Если дрожь крупная, значит, все в порядке; если мелкая и быстрая, значит, надо быть начеку — близятся землетрясение.

Интересуясь всем, чем угодно, кроме политики, и уж сызмальства любя цветы и всякие растения, он сначала собирался стать ботаником или садовником, открыть свое цветоводство. Затем наступила полоса жгучего интереса к смерти, но мать круто отвлекла его. Это было после смерти Марихен. Он часами околачивался около больниц, пунктов «скорой помощи», аптек, следил за всеми, кто входил и выходил из этих учреждений, отгадывая, больные ли это, что у них в руках, или эти люди выполняют поручения больных, что делает врач. Но вот школа окончена. У Эриха аттестат зрелости, он стоит перед выбором специальности. Он давно толковал уже о фармацевтии. Мать, Карл, дядя взвешивали это и так и сяк. Наконец, Карл решительно спросил Эриха.

— Ты, действительно, хочешь этого?

— Ужасно хочу.

С грустью выслушал Карл эти счастливые слова. Вопрос был решен. Эрих должен был стать фармацевтом.

В годы учения ярче прежнего выявилось старое свойство Эриха: от него исходило какое-то особое излучение. Люди в его присутствии как-то успокаивались, смягчались, радостно настраивались. Люди тянулись к нему без всяких усилий с его стороны. Карл, который жил замкнуто и ничего, кроме работы, не знал, не замечал этого, мать же давно видела и от души радовалась:

— Ты знаешь, Карл, что это такое? Я думаю, это — особый дар. Но совсем не обязательно обладать им. Нужно только не держать себя в узде, быть свободным.

Карл натянуто улыбался.

— У меня нет времени «быть свободным».

— Понятно, ты ведь наш кормилец.

Карл отводил глаза в сторону — лучше, мол, не будем этого касаться.

У Эриха, — его сызмальства называли «толстый Эрих» или, в отличие от Карла, которого называли «длинный», о нем говорили просто «толстяк», — была однажды подруга, необычайно красивая девушка; родители очень хотели выдать ее замуж. Месяцами шаталась она с молодым студентом по городу и его окрестностям. Она как-то сказала Эриху:

— Когда смотришь на тебя, кажется, что ты большой сибарит и бабник.

Он пришел в ужас.

— Какой же я бабник?

— Я этого не говорю, но ты так ходишь, словно ежеминутно готов опуститься на ложе любви. Как паша, как султан.

— Но я ведь не приказываю.

— Нет, да ты и не смог бы этого. Но тебе и так подчиняются. Ладно. Замолчи.

Покачивая головой, он изумлялся отражению, которое он получил в сознании этой девушки, но не спешил расстаться с ней. К девушке этой, как и ко всем своим бывшим подругам, он сохранил навсегда дружеские чувства. При желании он без труда мог бы составить себе гарем.

Эрих женился всего лишь через год после Карла. Ему еще и двадцати пяти лет не было, о том, чтобы самостоятельно прокормиться, он не мог еще и мечтать. Получив звание фармацевта, он стажировал в аптеках — за прилавком и в лаборатории и едва вырабатывал на карманные расходы. Однако, он только случайно не женился еще раньше. У него было множество знакомых девушек, и он считал своим долгом чуть ли не для каждой что-нибудь сделать, все они жили еще скуднее, чем он, и были к тому же слабыми существами. Карла и мать, если только у них было желание его слушать, он всегда держал в курсе своих сердечных дел. Что такое тайна — он не знал. Если он не находил сочувствия дома, он, не жалея времени, носился по городу в поисках помощи или, по крайней мере, сочувствия. Он не успокаивался, пока не находил слушателя, которому можно было бы изложить очередной «ужасный случай». Чтобы вызволить своих приятельниц из тысячи бед, которым подвергались беззащитные девушки в большом городе, он вытряхивал содержимое своих карманов и, поскольку мог, — карманов матери и Карла. На дядю и тетю Эрих ни разу не покусился. Оба эти старика были достойными сожаления существами из каменного века, люди древней эпохи, обычно известные только по памятникам старины. Он ни разу не попросил их ни о чем, а, наоборот, если мать вытаскивала его к старикам, он всегда приносил им цветы, фрукты или какой-нибудь несусветный подарок, книги, например. Мать смеялась:

— Что подумает о нас дядя? Он решит, что ты вероятно зарабатываешь кучу денег. Того и гляди еще попросит у тебя взаймы.

Эрих принял эту угрозу всерьез.

— Я иначе не могу относиться к этому бедняге. Если он обратится ко мне за деньгами и это будет не какая-нибудь грандиозная сумма, я обязательно достану ее. Мне жаль его разочаровывать.

Такое необъяснимое великодушие к семье богатого фабриканта привело к тому, что дядя и тетя предпочитали Эриха его солидному брату. Они, например, ежегодно, в день его рождения, приезжали его поздравить (рождение Карла никак не отмечалось). С удовольствием проводили они часок среди многочисленных гостей Эриха — дам и мужчин.

Накануне торжественного дня комната Эриха, — после мрачных, тяжелых глав мы хотели бы подольше остановиться тут, — предоставлялась, по издавна, еще с гимназических времен, установленной традиции, в полное распоряжение целой оравы старых друзей и приятельниц Эриха. Назавтра, в заранее назначенный час, за Эрихом, который обычно проводил эту ночь в гостинице, откомандировывался посол с тем, чтобы привести новорожденного в его празднично убранный дом. Виновник торжества — так полагалось — комнаты своей не узнавал. Для матери, у которой были еще две комнаты, день рождения Эриха проходил не так просто, ибо широчайшие декоративные замыслы требовали выхода далеко за пределы комнаты Эриха и превращали всю квартиру в некую фантастическую пещеру. Однажды квартира изображала лес, в который вступает Зигфрид, чтобы похитить золото у дракона, а сам дракон, в виде жуткого чудовища, засел в комнате Эриха, и для борьбы с чудовищем новорожденному пришлось вооружиться щитом, шлемом и копьем, а гости и гостьи с палками и зонтами в руках окружили противников, подбодряя их воинственными кликами и поднося им освежающие лимонады. Наконец, дракон был побежден, и звуки музыки его потащили в кухню, где под его безобразной личиной обнаружено было великое множество даров. В другой раз праздновалось возвращение Тангейзера на гору Венеры из его неудавшегося путешествия в Рим. Эту идею придумали приятельницы Эриха. Так как действие происходило в квартире у матери, то все, конечно, носило вполне пристойный характер. Героя, как только он переступил порог, окружили нимфы, предлагая ему освободиться от палки, шляпы, пальто и других одежд, обременявших его, а взамен взять в руки посох странника. Обработанный таким образом герой проследовал через превращенную в горную вершину гостиную в залитый розовым светом покой, — это была, очевидно, как с испугом установил Эрих, его комната, но совершенно лишенная мебели. Мебель заменили розовый тюль, разноцветные лампочки, ложе из зеленого мха, на котором возлежали в печальном сне многочисленные подруги героя, частью уже отошедшие в область далекого прошлого. Под траурные звуки хора странников раскрылись двери, девы подняли свои завитые головки; красноречиво выражая жестом растерянность и недоумение, они огляделись и узнали странника, грустно остановившегося на пороге. В руках у странника был простой посох, его спутник — одноглазый пастух, с охапкой роз в руках, сказал: