Альфред Дёблин - Пощады нет

— Измученный возвращается Тангейзер на гору Венеры, на посохе его не выросли розы, как того требовал Рим, посох оказался не тот, и теперь Тангейзер, утомленный дальним странствованием, возвращается с собранными им собственноручно прекрасными свежими розами. Пусть нимфы и Венера примут его благосклонно.

И — о, чудо! Поднявшись со своих лож, щедро источая в движениях нежность, прекрасные дамы в прозрачно-розовых покрывалах единогласно заявили, что все они Венеры. Они протягивали белые руки к растерявшемуся страннику, заклиная его верить им. Он пробормотал, — положение создалось критическое, — что, видимо, подлинное кольцо Венеры утеряно. Он оборонялся от дам, вздыхал под чрезмерным бременем любви, говорил, что ему, видно, придется снова отправиться в Рим.

Но тут вмешались гости, стремясь вывести героя из затруднительного положения. Так или иначе, а в обед, когда приехали дядя и тетя, они застали гору Венеры грохочущей от музыки и шумной радости встречи.

В числе этого очень смешанного состава именинных гостей были лица, которые, — впрочем, не без основания, — весьма ценили знакомство с богатым фабрикантом. Они предпринимали на него походы, время от времени заявлялись к нему на дом, их приглашали изредка отобедать, отужинать, и чета богатых фабрикантов развлекалась их обществом и знакомилась с нравами и обычаями круга людей, вообще-то закрытого для них. Особенно тетя, как мы легко можем себе представить, ценила свежие впечатления, которые приносили ей эти знакомства. Маленькие, совсем даже незначительные «пособия» перепадали гостям, но это тянулось не позже июля каждого года: рождение Эриха было в мае месяце, затем чета фабрикантов, которым выпала на сей земле завидная роль всего лишь дядюшки и тетушки, уезжала на лето куда-нибудь отдыхать, а по возвращении все уже бывало забыто. Так, древняя богиня Персефона лишь недолго украшает землю, а остальное время застывает в зимней спячке.

Вокруг Эриха нанизывалось много таких невинных и приятных забав. Мать плавала в блаженстве: сыновья возмещали ей то, чего она лишена была в свои молодые годы, она имела твердую опору — в лице Карла, любовь и веселье — в лице Эриха. Ей с трудом удавалось затащить Карла, который грозил превратиться в чересчур сурового человека (ох, он пошел в меня, это — наша семейная черта), к Эриху. В те времена, когда Карл еще трудился в конторе и много разъезжал, его огорчала легкомысленная стремительность Эриха, он терпеть не мог эту несерьезность, но любовь к брату оставалась неизменной. Лишь после своей женитьбы Карл, на фабрике — перегруженный делами, дома — главный церемониймейстер семейного парада, часто, разумеется, один, без Юлии, приезжал к Эриху, жившему попрежнему с матерью.

Чего ждал Карл от Эриха и его окружения? — «О, мой временный гость на печальной земле!» — так встречал его обычно Эрих.

Сначала Карл искал у брата просто возможности отвлечься, рассеяться, затем он стал «наблюдать». Стремление наблюдать, смотреть, слушать, на первых порах как будто случайное, становилось все определенней. Но на что смотреть, за чем наблюдать, что слушать? Ему хотелось, не двигаясь, ничего не делая, просто молча сидеть. Смотреть в зеркало. Называя Карла: «Временный гость на печальной земле», Эрих имел в виду и глаза Карла, как бы подернутые тенью. Но Карл никогда не был грустен, а лишь очень утомлен. Эрих и это понимал. Он говорил:

— Когда ты утомлен, ты приходишь ко мне, я — та финиковая пальма, под которой ты отдыхаешь.

— Во всяком случае, у тебя приятно посидеть. Уж одно то замечательно, что здесь нет телефона.

Сердечность отношений между братьями не уменьшилась и после женитьбы Эриха, а он женился едва ли через год после брата. Как сказано, только случай помешал тому, что этот добродушно-ласковый юноша, которому все шло на пользу, не женился уже много лет тому назад. Мать удерживала его.

— К браку совершенно незачем относиться с такой серьезностью, мама. Вы все преувеличиваете.

У вас, прости меня, провинциальные представления на этот счет. Вспомни толстопузого попа, который венчал Карла и Юлию, вспомни этого ихтиозавра, эту водонасосную башню, — какие взгляды на брак могут быть у этаких чудовищ, представителей самого косного мышления? По их мнению, брак — это улиточный домик для спаровавшейся четы или фамильный склеп для заживо похороненных: здесь, мол, мирно покоятся Август Мюллер и его жена и плодят детей! Противная штука, мама. Нам нужно нечто другое: такое, что помогает, облегчает, радует.

Мать грустно гладила руки Эриха и думала о своем.

После длительных боев родные, — только бы Эрих отвязался, — дали, наконец, согласие на его брак со «святой Женевьевой». Это была девушка, которую, собственно, звали Инга, но Эрих утверждал, что он может себе ее представить только с ланью у ног. Судьба, однако, завела святую и ее возлюбленного в весьма запутанное положение, которое существенно отличалось от всякой святости и из которого был единственный выход — брак.

— Все проходит, — успокаивал свою Женевьеву Эрих.

— Все проходит, мама, — успокаивал Эрих мать, покорившуюся неизбежному. — Ты слишком трагически смотришь на брак и семью. Я обязан выполнять свой долг по отношению к Женевьеве. Нужно по-человечески относиться друг к другу, мама.

И вот, мать и Карл наблюдают в доме Эриха много смешного и грустного. Эрих освободил белокурую Женевьевочку от стерегшего ее дракона ее матери, которая заявила, — поскольку девочка была уже замужем, об этом можно было говорить, — что дочка ее ветрогонка и плутовка, что она даже заложила ее, матери, драгоценности. Но после замужества Женевьевочки мать и дочь помирились, и многие, глядя на них, полагали, что не так уж, верно, велико было горе дочери и неприязненность к ней матери, — обе стоили друг дружки.

Эрих, молодой супруг, купил аптечный магазин в аристократическом районе города, — разрешение на приобретение аптеки сразу он получить не мог, — и поселился рядом с магазином. В молодом хозяйстве царила та же атмосфера сердечности и неряшливости, какая всегда окружала Эриха. Но так как магазин был на попечении пожилого и очень дельного специалиста, то за судьбу этого вновь основанного предприятия опасаться не приходилось. Иначе обстояло с семейной жизнью Эриха, где первое время он и его возлюбленная были всецело предоставлены самим себе. Всем сердцем отдался Эрих заботам о молодой жене. В этой новой обстановке, где над ним не было даже глаза матери, где он был, так сказать, полным хозяином и мог делать все, что его душе угодно, он, прежде всего, захотел рассеять глупое представление, с которым постоянно и напрасно боролся, будто человека портят и делают его несчастным объективные обстоятельства. Он же, Эрих, был убежден, что все зло исходит только от людей. Разумеется, человека в большинстве случаев калечит общество, плохое воспитание, семья, но борьбой со всем этим можно только усугубить беду. Когда же человек открыто станет лицом к лицу с другим человеком, зная, откуда исходит все зло, и желая его побороть, то, конечно, — иначе и быть не может, — между этими людьми установятся мир и любовь.