Альфред Дёблин - Пощады нет

У Карла богатый и уютный дом, среди кипучего, цветущего, шумного и неспокойного города — это остров, о который разбиваются бурлящие волны. Нет, на самом деле, дом этот был точно замок, окруженный рвом и стеной, который будто издевается над плохими временами и над так называемой судьбой маленьких людей, вызывающе глядя на них. Как благотворна семейная жизнь! Как сумел Карл обставить ее. Мать положительно восхищена. На стенах, оклеенных скромными обоями, висят на длинных шнурах дорогие картины в золоченых рамах, большею частью — идиллические пейзажи, восхваляющие чары не мудрствующей лукаво природы. Все краски, которые художники могли наложить на эти маленькие поверхности, чтобы воспеть сладость и хмельную прелесть затихшей в глубоком безмолвии земли, они наложили. На некоторых картинах изображены фигуры из священного писания, то строгие, то в молитвенных, полных нежности позах, кротость и смирение, самоотречение и жертвенность наложили печать на их лица и руки, их одежды ниспадают скромными складками. Все благословляет бытие, мир, тишину и порядок. И диссонансом врывается настоящая батальная картина в кричащих тонах. Присмотревшись, мы узнаем известное нам полотно из Галлереи побед, то самое, где изображена капитуляция побежденного короля перед седобородым королем на белом коне. Да, Карл повесил у себя эту картину, она для него — объект углубленных размышлений, он не устает смотреть на нее, впитывает ее в себя — что он впитывает? Юлия говорила, что картина даже «для гимназического актового зала, и то не годится», но Карл энергично возражал:

— Ты заблуждаешься, Юлия. Это — воплощение мужества, настоящего мужества.

(Кстати, кто это сидит там на коне и кто это, покорно склонившись, несет к нему свой меч?)

Вечер. Кончился день, который прошел в тишине и труде. Юлия играет в соседней комнате на рояля мечтательную пьесу Шопена, спокойно и уверенно восседает хозяин дома, куря, как и тесть его, сигару, и толкует о неожиданном явлении в хозяйственной жизни: непонятным образом, неодолимо заторможен сбыт, видимо, близится кризис. Юлия легкими шагами входит в комнату, одним взглядом окидывает гостей, подходит сзади к Карлу и что-то шепчет ему на ухо. Он встает и, выполняя свою обязанность, наполняет рюмки коньяком и ликерами, вслед за хозяином встают гости и с рюмками в руках обсуждают в кабинете Карла международные проблемы. Дамы усаживаются отдельно. Судя по их жестам, они говорят о новой прическе.

Семья, которая много лет тому назад ожидала, одетая во все черное, поезда на маленькой открытой платформе — мать стояла неподвижно на самом солнцепеке между двумя крестьянками, дочурка, выряженная по-праздничному, засунув в рот большой палец, держала ее сзади за юбку, братья в новеньких дешевых курточках неутомимо шагали взад и вперед вдоль рельсов, — эта семья мужественно боролась за жизнь в большом городе. Лишь маленькая Мария, обеспеченная как будто лучше всех, была безвременно вырвана из жизни. Это было одним из тех стихийных бедствий, с которыми, как с землетрясением, остается только примириться.

Семья матери в продолжение двух столетий давала стране мелких чиновников и ремесленников. Ремесленники, большей частью бочары, жили всегда зажиточней других родственников и поэтому выращивали потомство чиновников. Чиновники застревали на низких чинах, это была порода людей без размаха, с переходившими по наследству чертами — послушанием, бережливостью и высокомерием. Бочары освежали род, но и они уважали порядок и законность. Страх формировал их класс.

Новое время, время машин и газет, проникло и в провинцию. Отец матери, очень скупой человек, добился звания гильдейского старшины и накопил значительное состояние: у него было несколько подмастерьев и кой-какое машинное оборудование. Один сын его, по обычаю рода, стал брюзгливым чинушей и пылеглотателем, он по традиции засыхал в департаменте по взиманию налогов. Второго сына — дядю Карла — послали для совершенствования в столярном мастерстве в город, где он и остался. А сестра его — мать Карла — захотела стряхнуть с себя летаргию своего загнивающего класса. Тоска по теплу, по радости жизни, по любви, тоска по непринужденному слову привела ее к мужу. Но он не любил ее. Он сделал ее и всю свою семью несчастными. Все родственники, в привычном рабском страхе, поднимали за ее спиной палец: все оттого, что ты нас не послушала! Мать, захватив остатки своего состояния и детей, бежала в город. Точно поздняя роза, расцвела она там. Ее заостренный волевой подбородок сохранил свою форму, но лицо потеряло выражение ожесточенности, мирно округлились щеки, волосы, которые она, расчесав на пробор, туго затягивала, когда они были каштановыми, теперь пышно покрывали ее голову и склонялись на лоб, как благодарное облако. Несколько располневшая, она твердо ступала на земле. Ее внешность внушала доверие.

От брака со строптивым мужем родились дети, которые продолжали борьбу за жизнь, начатую матерью, но уже в большом городе. Карлу, — нам это известно, — пришлось стать кормильцем семьи. Теперь он — владелец фабрики, у него жена, двое детей, строго заведенный порядок в пределах четырех стен его жилища, — и всем этим он очень горд. Общественный строй, достойный всяческого уважения в его глазах, — тверд и нерушим. Семья его, замкнутая в своей крохотной ячейке, — слепок этого общества.

Вырос и второй сын, младший брат Карла — Эрих. Мать и Карл любят его. Он — разительная противоположность Карлу.

Он был в семье тем объектом, с которым и мать и Карл отводили душу. В трудные минуты болезненность Эриха служила почвой, объединявшей мать и старшего сына. Эта особенность Эриха выполняла в их маленькой семье незаменимую роль.

Постепенно он и сам начал это осознавать. Он научился улавливать моменты, когда для улучшения семейной атмосферы требовалось, чтобы он слег. В этом роковое свойство всякой роли — выполняющий ее всецело подпадает под ее власть, даже меняется под ее влиянием. Карл, глава новой семьи, мог уже сам кое-что порассказать на этот счет. Эриха никто не обижал, но и мать и Карл эксплоатировали его слабости и болезни. И точно подозревая что-то, он тихонько протестовал (еще в деревне, хотя он был и слабым ребенком, он отличался среди своих сверстников уменьем многое осиливать), но протест его был очень тихий, едва слышный. На него надвинулся Молох семьи, но не с огненной пастью и железными когтями, а с ласковыми словами и вечным задариванием, — и раз навсегда отвел ему его место. Подобно Моисею, который принес с горы Синая каменные скрижали с правилами поведения для народа израильского, так мать и брат явились к Эриху и объявили ему его задачу в жизни. Задача, которую они поставили перед ним, была удобная и ленивая. Ему отвели удел баловня семьи. Так его связали, и он смирился. Мать и брат сосали, когда им хотелось, его жизненные соки, они делали с ним то же, что люди делали с ними.