Рои Хен - Души [litres]

Ну конечно же, подумал я, так этот кретин и догадается с ходу, что в прошлых воплощениях я был парнем в Венеции, женщиной в Марокко и блохой в Дахау! Ха-ха! Реклама тянулась целую вечность, однако доктор наконец снова показался на экране. Напомнив зрителям, на чем мы остановились, он обратился ко мне:

– Готовы?

– Всегда готов! – ответил я.

– Ну, коли так, Г., я со всей достоверностью вижу, что вы были женщиной.

– Невелика хитрость, вы наверняка всем это говорите.

– Это верно, многие души меняют пол от воплощения к воплощению.

– Прекрасно, тогда вы, может быть, откроете нам что-нибудь поконкретнее, мистер доктор, иначе все могут подумать, что вы просто…

– Если я верно читаю вашу карту души, вы были женщиной в очень жарком месте… Марокко?.. Это вам что-то говорит? Вы молчите, потому что это правильно? Алло? Г.?

– Я… да, я здесь…

– А в одной из реинкарнаций, не знаю, до или после, я вижу мужчину в… Я вижу тут каналы… Амстердам? Нет-нет… Венеция! Может так быть?

– Что? Как вы?..

– Я ошеломлю вас даже больше, мне кажется, если скажу, что в одном из перевоплощений вы были блохой. Это нечто, с чем я еще не сталкивался. Однако… да. Блоха. И не просто так, а блоха в Дахау!

– Что это?.. Сукин сын… Откуда?.. – Я рухнул на стол.

– Теперь я хочу открыть нашими телезрителям, какой разряд у вашей души.

– Открыть что? – спросил я.

– У каждой души есть разряд, и я вам доложу, что ваша душа, к примеру, относится к разряду староживущих душ, приближающихся к концу странствия. Да-да, это ваша последняя реинкарнация.

– Что вы имеете в виду? Как – последняя?

– В этом мире мы все – гости, – сказал доктор. – Вскоре вы присоединитесь к узлу душ.

– Мать твоя присоединится к узлу душ, – сказал я в трубку. – С чего вдруг это у меня последняя реинкарнация?

– Я понимаю, что вы взволнованы, однако в нашей программе мы стараемся соблюдать уважительный тон…

– Да кем ты себя возомнил, хвост ты крысиный, враль, ноль без палочки!

На экране вновь появилась реклама. Я со всей силой саданул трубкой по экрану, так что она раскололась, а по экрану пошла трещина.

После многих лет бесчувствия у меня в голове поселился ритм, словно заиграл трансовый трек: Гец, Гец, Гец, Гец, Гец, Гец, Гитл, Гитл, Гец, Гец…

Все, что происходило вслед за этим, было словно в тумане. Время умерло. С утра я встал и начал писа́ть… ну, то, что вы здесь прочли. Может, это дневник, может, роман или, может, завещание. Я был больше не в состоянии оставаться один, а потому и выдумал вас, души дорогие.

Но сейчас, да, только сейчас я понимаю, в какую ловушку угодил. Пойми я это раньше, наверно, не написал бы ни слова. Доктор не составлял никакой карты моей души, он ни черта не знал, все, что он сказал, – я сам ему открыл. Во время рекламной паузы. Напомню, если вы забыли.

“Ну конечно же, – подумал я, – так вот этот кретин и догадается с ходу, что в прошлых воплощениях я был парнем в Венеции, женщиной в Марокко и блохой в Дахау! Ха-ха!”

Иногда я думаю вслух. Ассистентка услышала эти слова на другом конце линии и передала их доктору. Вот и решение загадки. Простое и грубое. Но зачем ему было говорить, что это моя последняя реинкарнация, – хоть убейте меня, ума не приложу.

Но вернемся в день сегодняшний. Часам к пяти вечера меня начал мучить голод. Марина все еще сидела за компьютером в моей комнате. У меня закралось подозрение, что она там стала звездой в эротическом чате с извращенцами со всего мира. Вы удивитесь, есть люди, которые ищут именно такую, как она, – с серьгами, грозящими порвать мочки. Жаль, что до них не доносится амбре ее тошнотворных духов.

Убраться отсюда, подумал я, хотя бы на пару часов. Когда я натягивал на себя длинную майку, у меня в голове вдруг всплыло воспоминание: я – Джимуль, путающаяся в платье в поисках проема для головы. Это привело меня в полную прострацию. Где я, а где Джимуль, теперь-то? Надел шорты неопознаваемого цвета. Я, щеголявший в сюртуке из оленьей кожи, ныне довольствуюсь линялым тряпьем и резиновыми шлепанцами. Не то чтобы мне есть кого очаровывать. Все люди, которых я знал, пали от стрел охотника-времени. Безжалостно вырезаны забвением. Я взглянул на отражение моего лица в треснувшем экране телевизора и представил, что смотрю передачу о последней в мире панде.

Солнце стояло низко. Светофоры перемигивались друг с дружкой красными и зелеными огнями. Люди шли, уставившись в экранчики телефонов и воткнув в уши беспроводные радионаушники. Будто все записались на забег с неочевидной точкой финиша. Я плелся медленно, всем назло.

Обычный мой круг начинается у пекарни Абулафии на улице Йефет. Я купил две лепешки с затаром и сжевал их стоя. Противень с горячими самбусками с сыром и грибами выехал из печи, и я показал на один.

– Один раз живем, а? – ухмыльнулся пекарь.

Ну это как сказать, подумал я.

– Угощайся. – Он протянул мне розовый кокосовый батончик за счет заведения.

Пальцы у меня были в жире, так что я попытался содрать обертку зубами. Безуспешно. Женщина сказала своему сынишке:

– Пойдем, солнышко, не надо на него смотреть.

Стрелки на часах, что на башне на Часовой площади, показывали семь с чем-то. В этом воплощении время сочится из моей жизни. Я вышел на Иерусалимский бульвар и побрел к площади у театра. Однажды Марина вытащила меня на спектакль. Да нет, это неважно, еще одна никчемная история. Воспоминания как вши – есть одна, значит, будь уверен, их целая стая, и все высиживают гнид у тебя на голове.

Я уселся на парапете у фонтана, среди зрителей, ждавших открытия театра, и сделал вид, что кого-то жду. Слизывал с пальцев прилипшие крупинки затара. Трубач зашелся в пронзительной трели. Я вспотел. В двадцать первом веке люди защищаются от пота, словно от эпидемии. Мне это представляется странным. У меня запотели очки, и я был вынужден протереть их майкой. Судя по взгляду дамы в вечернем платье, подозреваю, что я слишком высоко задрал майку. “Куда катится эта страна”, – выпалил кто-то. Это он обо мне. Эта страна, вы уж простите меня за мелочность, существует немного и благодаря мне, милостивый государь. Триста лет назад или около того я, помнится, сделал щедрое пожертвование посланцу, прибывшему в Венецию для сбора средств на устройство страны. Я не требую повесить мне мемориальную доску, но хоть чуточку уважения могли бы и оказать.

В шлепанец попал камушек, я наклонился, чтобы его вытряхнуть, а когда поднял голову, все исчезли с площади, словно сговорились убежать от меня. И появились снова за стеклянными дверями освещенного фойе театра. Охранник мотнул головой, показывая, что мне не стоит и пытаться войти внутрь. Да кто вообще хочет туда входить? По-любому ни один спектакль не сравнится с тем, в котором я участвовал в Хорбице.