Рои Хен - Души [litres]

– “Отравил меня ядом”, – усмехается он. Подумать только, как мог Гавриэль, толмач, обладавший непревзойденным даром к языкам, превратиться в такое безграмотное чудище. Но тут он снова вспоминает. Что нет никакого Гавриэля, что всё – выдумка, метафора, фантазия.

– Я на тебя не сержусь, я все простила, – говорит она. – Это все было давно. Когда ты родился, я дала себе зарок всю жизнь молчать, хотя сразу же поняла, что это ты. По глазам. Глаза – зеркало души.

– Да что ты мне голову морочишь, а?! Глаза – зеркало… Какая гадость… Вдруг есть переселение душ? Вдруг я – твоя душа-близнец? Ты думаешь, что сможешь так меня остановить, ведьма ты, манипуляторша?! Мы всю жизнь проспорили о таких мелочах, как какая-нибудь сраная зажигалка, и лишь теперь ты вдруг соизволила вспомнить и сообщить мне, что ты – моя душа-близнец? Ты что, напилась?

– Некрасиво так разговаривать с матерью. Пойми, пока ты был маленький, я не хотела, чтобы ты что-нибудь вспоминал, хотела только, чтобы ты жил. Когда тебе было девять лет, я увидела, что ты начинаешь вспоминать, и сказала себе, что надо освободить тебя от меня, подумала, что я напоминаю тебе о том, что было. И позволила тебе уехать в Израиль с отцом, чтобы больше никогда в жизни тебя не увидеть.

– Прекрасный план, и как чу́дно ты сумела его выполнить.

– Верно, не сумела. Я скучала за тобой.

– По тебе.

– По тебе. Я нашла свою душу-близнеца, а таким нельзя поступиться.

– Мне жаль разрушать твою теорию, но концы не сходятся. Если ты не заметила, все имена – мои и моей души-близнеца – начинаются с буквы “гимель”. Вот, кстати, еще одно подтверждение того, что все они были, по сути, мной – личностью, которую я сам для себя выдумал, потому что ненавидел свою настоящую личность. В моем возрасте человек должен признаться в нескольких вещах. Что он лжец. Больной. Говнюк-фантазер. Вот и еще словцо с буквы “гимель”. А ты не при делах, потому что твое имя, Марина, начинается с буквы “мем”.

– Ну-ну, душенька, – не поколебавшись отвечает женщина, – тебе первому должно быть известно, что имена приходят снизу, а не сверху. Что такое имя? Имя можно сменить без всяких проблем.

– А как быть с тем, что после того, как ты была непревзойденным переводчиком, ты говоришь на иврите, как будто получила дубиной в рожу? Это ты можешь объяснить?

– Талант к языкам не передается при перерождениях. Глупости все это.

– Ах, глупости? Вот так и запутываются люди, не умеющие лгать. Ничего-то у тебя не сходится. С чего бы тебе вообще перевоплощаться, скажи мне, ты ведь даже не еврейка.

– А вот тут извини меня, – в голосе ее появляются менторские нотки, – переселение душ существует и в буддизме, и даже у друзов здесь, в Израиле…

– Но ты же не буддистка и не друзка, верно? Еще как верно. И точка. Хватит. Ты не перевоплощалась.

– Перевоплощалась.

– Нет.

– Я перевоплощалась, Гриша.

– Нет, нет и нет! – Он заходится в приступе кашля.

– Хочешь чаю?

– Чаю? Ты что, в самом деле думаешь…

– Почему ты такой упрямец? Ты искал меня всю жизнь, и вот она я. Я все время была здесь. – Ее лицо внезапно светлеет, словно высвеченное лучами солнца, хотя на самом деле это всего лишь сноп света от уличного фонаря.

– Да кто вообще тебя искал?!

– Ну хорошо, пусть не искал, – соглашается она. – И правильно делал, что не искал. Но теперь ты написал для меня книгу. Отличную книгу. Письмо с признанием в любви. И я люблю тебя…

– Фу, гадость, бр-р… – Поднимающаяся в нем ярость приковывает его седалище к подоконнику. Он машет руками, но не падает вниз. – И я не для тебя писал, и вовсе это не любовное письмо, дура, это предсмертная записка самоубийцы. Которая предназначалась всем дорогим душам, прочитавшим ее, тем, которых ты тщетно пыталась прогнать из книги!

– Ладно-ладно, унижай меня, издевайся надо мной, я привычная, – цедит она по-русски словно сама себе, и ее пальцы выковыривают из паза жалюзи сухой листок, который рассыпается при прикосновении. – Ты четыреста лет так со мной поступаешь. И в глубине души ты ведь знаешь, что я – твоя душа-близнец…

– Как это можешь быть ты, объясни мне, как? – Держась одной рукой за оконную раму, он усаживается поудобнее, нога на ногу. – Предоставь мне хоть одно доказательство, только одно, два я не прошу!

– Доказательства ему подавай… – бормочет она, словно обращаясь к стороннему наблюдателю. – Я проглотила устрицу, чтобы спасти тебе жизнь…

– Ну да, конечно, – презрительно рычит он, – это ты вычитала в книге, когда проникла в мой компьютер.

– Когда мы были маленькие, мы играли в “шишкэ”, а наш папа делал надгробия…

– Скажи, ты совсем тупая? – вскипает он. – Сказано же, приведи доказательство, о котором у меня не написано!

– Когда ты был Джимуль, а я Гавриэль, как-то зимой шел проливной дождь, может, дня три подряд, никто не знал, где мы, а мы провели все это время в постели, сказали себе, что это Ноев ковчег, а мы – все звери вместе…

– Но я же все это описал, к чертовой матери! Ты что, глухая?

– Ты это не описывал! Ты описал только последний день, когда было лето!

Его лицо кривится как от зубной боли. Внезапно он мягким голосом просит ее:

– Дай мне сигарету, сделай одолжение.

Женщина уходит вглубь дома. Пачки нет ни на столе в гостиной, ни возле раковины на кухне. Она возвращается в гостиную и ищет в складках дивана, под столом, и тогда она вспоминает – она же вынула пачку, когда стучалась в запертую дверь сына. Пачка действительно там, на полу. Но зажигалки там нет. Она идет на кухню и открывает ящик.

Нам следует жить, как кошки, размышляет она, поменьше думать. И одного-единственного мига не проживешь, если занимать себя мыслями о вечности. В своих мыслях она не косноязычна, напротив, весьма красноречива.

Внезапно слышится глухой удар. Она устремляется к окну.

– Что там?!

Она смотрит вниз.

– Гриша… – Сквозь ее зубы прорывается наружу имя любимого сына, чье тело, верно, распростерто там меж ужасающе подрагивающих кустов. Однако из них вдруг появляется бомж. Он подтягивает штаны и застегивает ширинку. Его вонь добивает даже до четвертого этажа.

– Принесла сигарету? – спрашивает сын, находящийся точно там, где она его оставила, – на подоконнике.

Вздох облегчения вырывается из ее уст.

– Да-да. Вот.

– Бросай сюда.

– Может, слезешь с подоконника и откроешь дверь?

– Бросай.

– Ты попытаешься поймать и чего доброго сверзишься вниз.

– Бросай, – говорит он холодно.

– Я не нашла зажигалки…

– Она у меня. Кидай, я ловлю.

Она кидает ему пачку сигарет, и он ловит ее одной рукой. Зажигает сигарету, глубоко затягивается и выдыхает густой дым. Она не сводит с него глаз. По его щекам текут слезы. Она, ясное дело, тоже плачет. Он подергивает босыми ступнями в воздухе, как ребенок, проверяющий, насколько холодна вода в бассейне. Голова его кренится вниз. Затем подаются плечи. Она начинает чувствовать то, что только мать, только родственная душа-близнец может почувствовать.