Джеймс Макбрайд - Дьякон Кинг-Конг

— Пишите что хотите. Сказать по правде, я надеюсь, что Пиджак уже смотал удочки. Димс не стоит того, чтобы садиться из-за него в тюрьму. Больше нет.

— Понимаю. Но этот ваш вооружен. Может, и опасен. А из-за этого становится опасно на улицах.

Сестра Го фыркнула.

— Тут опасно вот уже четыре года как, с тех пор как появился этот новый наркотик. Эта новая дурь — не знаю, как называется, — ее курят, ее вкалывают в вены шприцами… что ни делай, а стоит попробовать несколько раз, как уже не слезешь. Ничего подобного я здесь не видела, а я повидала многое. В районе все было хорошо, пока не появился новый наркотик. Теперь каждый вечер стариков избивают, когда они возвращаются с работы, отнимают получку, хоть ее и так кот наплакал, только чтобы торчки могли купить еще отравы у Димса. Ему должно быть стыдно. Будь его дедушка еще жив, пришиб бы его на месте.

— Понимаю. Но этот ваш не может вершить суд самолично. Вот для чего придумали это. — Катоха поднял ордер.

Теперь ее лицо посуровело, между ними снова разверзлось пространство.

— Так работайте. А раз уж начали разбрасываться ордерами, может, выпишете ордер и на того, кто спер деньги нашего Рождественского клуба. Думаю, там тыщи две будет.

— Это еще что такое?

— Рождественский клуб. Каждый год мы собирали деньги, чтобы купить подарки нашим детям на Рождество. Их собирала и хранила в коробочке Хетти. Она была умница. Ни единой душе не говорила, где прячет деньги, и каждое Рождество выдавала на руки без обмана. Незадача в том, что теперь ее нет, а Пиджак не знает, где их искать.

— Почему бы его не спросить?

Сестра Го рассмеялась.

— Если б он знал, уже отдал бы. Пиджак не стал бы воровать у церкви. Даже за стакан.

— Я видел, как за стакан люди творили и что похуже.

Сестра Го нахмурилась, на ее чистом приятном лице нарисовалась досада.

— Вы добрый человек, я вижу. Но в этой церкви народ бедный. Мы копим гроши на рождественские гостинцы детям. Молимся друг за друга Богу-искупителю и тем живем. Наши рождественские деньги пропали, и скорее всего навсегда, и выходит, на то божья воля. Для вас, полиции, это ничего не значит, кроме разве что подозрения, будто их мог взять Пиджак. Но тут вы ошибаетесь. Пиджак сам бы в гавань бросился, а не взял бы ни пенни ни у одной души в этом мире. Случилось с ним только одно: он упился вдрызг и попытался очистить район одним махом. И теперь я в жизни не видела столько копов, которые все вверх дном переворачивают, лишь бы его найти. О чем нам это говорит?

— Мы хотим его защитить. Клеменс работает на страшных людей. Они-то нам на самом деле и нужны.

— Вот и арестуйте Димса. И всех остальных, кто торгует этой дьявольщиной.

Катоха вздохнул.

— Двадцать лет назад я бы еще так и сделал. Но не сегодня.

Он почувствовал, как пространство между ними смыкается, причем он себе это не навыдумывал. Сестра Го тоже почувствовала. Ощутила его доброту, его честность и сознательность. И ощутила что-то еще. Что-то огромное. Как будто где-то внутри него засел духовный магнит и притягивал ее. Это удивляло, пронимало, даже будоражило. Она следила глазами, как он поднимается на ноги и идет к двери. Быстро встала и проводила его по проходу — Катоха что-то нервно напевал про себя, пробираясь на выход мимо дровяной печи по опилкам на полу, а она искоса его изучала. Она не чувствовала себя так c мужчиной с тех пор, как однажды днем за ней в школу пришел отец после того, как белые ребята избили мальчика из ее класса, — не чувствовала таких уюта и надежности, которые излучает человек, кому она небезразлична. Да еще и белый. Странно, удивительно это было чувствовать с мужчиной — с любым, особенно с незнакомцем. Ей казалось, будто она спит.

Они задержались у двери.

— Если дьякон покажется, передайте, что с нами ему будет надежней, — сказал Катоха.

Сестра Го уже хотела было ответить, когда из притвора раздался голос:

— Где мой папа?

Это был Толстопалый. Он поднялся из подвала и сидел на складном стуле в сумраке рядом со входной дверью — глаза закрыты привычными очками, покачивался взад-вперед, как обычно. В подвале пел хор — очевидно, никто не думал за ним следить, ведь Толстопалый знал церковь не хуже других и часто любил бродить по крошечной постройке сам по себе.

Сестра Го взяла его под локоть, чтобы поднять.

— Палый, г’ван на репетицию, — сказала она. — Я скоро приду.

Толстопалый нехотя встал. Она бережно развернула его и положила его ладонь на перила лестницы. Они провожали взглядом, как он спускается в подвал и пропадает там.

Когда Палый скрылся из виду, Катоха сказал:

— Я так понимаю, это его сын.

Сестра Го промолчала.

— Вы так и не сказали, в каком корпусе живет этот ваш, — сказал он.

— А вы не спрашивали. — Она отвернулась к окну, спиной к полицейскому, и нервно потерла ладони, глядя на улицу.

— Мне спуститься и спросить его сына?

— Зачем? Вы же видите, мальчик недоразвитый.

— Уж где его дом, он знает, в этом я уверен.

Она вздохнула, не отворачиваясь от окна.

— Ответьте мне: что хорошего в том, чтобы посадить единственного, кто здесь сделал хоть что-то правильное?

— Это не я решаю.

— Я уже ответила. Пиджака найти просто. Он где-то в округе.

— Мне записать, что вы лжете? Мы его не видели.

Ее лицо помрачнело.

— Пишите как пожелаете. Как бы ни легла карта, а стоит вам посадить Пиджака, соцслужба заберет Толстопалого. Зашлет его в Бронкс или Квинс, и только мы его и видели. А это сын Хетти. Хетти родила его в сорок лет. Для женщины это уже поздновато. А для той, кто прожил такую суровую жизнь, тем более.

— Мне жаль. Но и это не мне решать.

— Ну конечно. Но лично я из тех, кто ложится спать, если сталкивается не со своим делом, — сказала сестра Го.

Катоха горько рассмеялся.

— Напомните мне в следующий раз перед службой наесться убойных таблеток, — сказал он.

Теперь пришел ее черед смеяться.

— Я не то хотела сказать. Хетти многое сделала для нашей церкви. Была с самого начала. Не взяла себе ни пенни из рождественских денег, даже когда осталась без работы. Делайте как вам угодно, но стоит арестовать Пиджака, как закатают заодно и Толстопалого, а это уже совсем другой расклад. Видать, придется нам за него биться.

Катоха изможденно протянул руки.

— Вы что мне прикажете, прощать всех поголовно, кто разгуливает по району с пистолетом? Закон есть закон. Этот ваш стрелял. Стрелял в человека. На глазах у свидетелей! Стрелял он, понятно, не в церковного хориста…

— Димс был хористом.

— Вы сами знаете, как все устроено.

Сестра Го не сдвинулась от окна в притворе. Катоха наблюдал за ней — с прямой спиной, высокая, смотрит наружу, дышит медленно, груди ходят, как две кивающие фары. Лицо повернуто в профиль, оливковые глаза обшаривают улицы, хрупкости и нежности как не бывало: скулы, волевой подбородок, широкий нос с раскрасневшимся кончиком — снова рассердилась. Он вспомнил собственную жену: дома на Стейтен-Айленде, в халате, вырезает купоны из «Стейтен-Айленд эдванс», местной газеты, глаза слезятся от скуки, жалуется на то, как в четверг ей покрасили ногти, в пятницу — уложили волосы, в субботу — пропустила вечер бинго, а тем временем ее талия раздается, ее терпение истощается. Он видел, как сестра Го потирает шею, и поймал себя на желании коснуться этой шеи своими пальцами, провести по длинной изогнутой спине. Показалось, ее губы шевельнулись, но он отвлекся и не расслышал. Она что-то говорила, а уловил он только окончание и только тогда понял, что говорит-то он, не она, говорит что-то о том, как всегда любил окрестности и вернулся в Коз потому, что в другом участке не получалось работать честно, а Коз — единственное место, где он себя чувствует привольно, потому что вырос всего в паре кварталов отсюда и до сих пор здесь как дома. Вот зачем он вернулся — завершить здесь свою карьеру, побыть под конец дома. А это дело, сказал он, «что-то с чем-то, как ни посмотри. В любой другой части Бруклина о нем бы забыли. Но ваш хорист Димс входит в большую организацию. У них свои интересы по всему городу — с мафией, политиками, даже копами, и о последнем вы от меня, если что, не слышали. Они доберутся до любого, кто встанет у них на пути. У них ответ простой. Вот так все и есть».