Джеймс Макбрайд - Дьякон Кинг-Конг

Он обреченно моргнул и взглянул на Мелиссу, а та — слава богу — тихо произнесла:

— Миссис Пол, он делает .

Сушеное лицо старушки — мешанина сморщенных сердитых рек — смягчилось, когда она обратила свою древнюю голову к Мелиссе.

— Вы его жена будете, мисс?

— Невеста. Собираемся пожениться.

Гнев старушенции поугас.

— Хмф. Что он за тип?

— Немногословный.

— Его папка тоже был немногословный. Уж точно говорил поменьше этого. На что тебе сдался такой неудачник? Ввалился сюда весь на кураже, вопросами пытает, будто он из полиции или какой ниспосланный Богом проповедник. Его папаша мне за всю жизнь задал только один вопрос. После — ни разу. Он тоже из таких, этот твой малый? Из тех, кто умеет постоять за свое слово? Из тех, кто делает, а потом об этом никому не говорит? Он говорит или делает ? Ну, что?

— Я надеюсь. Я так думаю. Посмотрим. Но мне все-таки кажется, он… делает.

— Ладушки. — Старушка казалась удовлетворенной. Она снова уставилась на Элефанти, но говорила все еще с Мелиссой, будто Элефанти не было в комнате. — Надеюсь, вы правы, мисс, ради вашего же блага. Если правы, то вам повезло. Ведь его папка слушал. Его папка не разбрасывался вопросами, не пыжился, не делал громких заявлений и не тыкал клешней, будто он экая шишка. Его папка ни в кого пальцем не тыкал. Он отдал нам эту церковь даром.

— Хотелось бы, чтобы и мне кто-нибудь подарил церковь, — сказала Мелисса.

Старушка вдруг вознегодовала. Впала в ярость. Вскинула голову, в бешенстве прожигая Мелиссу взглядом, потом внезапно откинулась и разразилась смехом — широко открыв рот и демонстрируя единственный пятнистый и гадкий старый зуб.

— Ха! А ты ничего, девочка!

И тогда Мелисса вступила в дело, сгладила обстановку, в следующие два часа заговорила старой крокодилице зубы, пока вся ее желчь не растворилась, не пропала без следа, раскрыв обитавшую под поверхностью добрую и чудную душу, пока она уже не делилась историей своей жизни и прошлого, изливала душевную музыку страданий, печалей и радостей черной женщины: о своем покойном супруге, о любимой дочери, что провела молодость за созданием церкви Пяти Концов и умерла четырнадцать лет назад. Благодаря задабриваниям Мелиссы сестра Пол прошла от своего начала на издольной ферме в Валли-Крик, штат Алабама, к северу от Кентукки, где она познакомилась с мужем, и до переезда в Нью-Йорк вслед за дочерью. Там муж услышал призыв учить людей Христовой мудрости, а когда сестра Пол дошла до рождения баптистской церкви Пяти Концов и до роли старого мистера Гвидо в постройке — и, конечно, до спрятанной им шкатулки, — она уже обращалась к ним обоим. Но одним этим ее речь не исчерпывалась, поскольку она раскрыла еще большее сокровище — старый Коз времен юности Элефанти, позабытый за годы тягот и трудов, вернула округу, которую он помнил с детства: где в воскресный день итальянские ребятишки играли на улице в «слона» и в «чай-чай-выручай»; где ирландские на Тринадцатой улице вышибали в стикболе розовые мячики на расстояние двух сточных канав; где еврейские на Дайкман хохотали, сбрасывая на прохожих наполненные водой воздушные шарики из окон многоквартирного здания с бакалейной лавкой на первом этаже, принадлежавшей их папе; где старые докеры — итальянцы, цветные и латиносы — спорили на трех языках о «Бруклин Доджерс», пока метали кости; и где, конечно, негры из Коз-Хаусес торопились в лучших воскресных нарядах в центр Бруклина, нервно посмеиваясь, когда Элефанти в свои подростковые годы выставлял себя перед ними на посмешище — пьяный, злой, угрожающий, на глазах негров ссал за припаркованной машиной, даже гонял по ночам их детей на Сильвер-стрит. Чем он думал? Тут он увидел себя, когда мать, узнав о его поведении, накинулась на него в ярости: беспутный paisan, переживает, что цветные, ирландцы, евреи — чужаки — вторгаются в наш квартал. Нет никакого нашего квартала, сказала она. Квартал не принадлежит итальянцам. Он никому не принадлежит. В Нью-Йорке королей нет. Только жизнь . Выживание. «Чем я думал?» — гадал он. Вот что делает с человеком любовь? Меняет? Позволяет отчетливо увидеть прошлое?

Когда пожилая дама договорила, он чувствовал себя как после благословления, будто очистил душу от грехов на исповеди. Настал вечер, и она уже едва не засыпала на ходу. Он поднялся, чтобы поблагодарить ее и уйти, когда она спросила:

— Твоя мать еще жива?

— Да, — сказал он.

— Ты уж ее уважай, сынок. Сколько бы добра ни делал твой папа, стояла за ним она. Что она нынче поделывает?

— Работает в саду.

— Это хорошо. Пожалуй, не стоит ей рассказывать, что мы с тобой беседовали.

— А кто говорит, что я расскажу?

Сестра Пол недолго мерила его взглядом, потом сказала:

— Мне сто четыре года, сынок. Я все твои штучки наперед знаю. Ты захочешь меня проверить, надеешься, она вспомнит про сто долларов, которые предложил мне твой папа за то, что я увезла тот грузовик. Вспомнить-то она вспомнит, в те времена это были немалые деньги, да и ей, поди, пришлось туго — сидеть в такую рань в гостиной, пока правая ступня у ее супруга смотрит в одну сторону, а лодыжка — в другую, и у порога стоит грузовик, полный неприятностей, и ты еще храпишь наверху носопеткой, полной соплей, и с жизнью, полной головной боли, впереди: небось, растить тебя было не сахар. Жена все понимает, сынок. Если б она хотела, чтобы ты узнал, что случилось той ночью, думаю, она бы давно уже выложила. Зачем тревожить сердце старушки матери? Ежели с тобой случится беда через то, что я тебе рассказала, тогда мне и принимать ее страдания на душу. Я стара, сынок. Мне лгать незачем.

Элефанти подумал, потом сказал:

— Ладно. — Помолчал. — Спасибо… за все. Я могу что-то для вас сделать?

— Если ты молишься, то помолись, чтобы Господь прислал мне мой кусок сыра.

— Что-что?

— Видишь ли, твоему папочке был по вкусу мой харч…

— Харч?

— Поедовка. Любил он мою стряпню. Все бы отдал за мою жареную курочку. Как-то раз я его кормила, когда он возводил церковь. Он в ответ поделился кусочком своего сыра. Итальянского. Не знаю, как зовется. Но сыр был просто чудо! Так я ему и сказала! Когда мы отгрохали церковь, этот сыр он присылал нам много лет. Мистер Гвидо уж давно усоп, а сыр, я слышу, так и продолжает приходить. Как по волшебству. Небось, от Иисуса.

Тут пора было вступить Элефанти, и он прочистил горло — снова почувствовав себя большой шишкой.

— Я узнаю, кто присыла…

— Я тебя о чем сейчас просила, сынок?

— Может, моя ма…

— Сынок, что же тебе неймется запачкать свою мамку в этой гадости? Ты меня спросил, чего мне хочется, и я ответила. Ответила: просто помолись Иисусу, чтобы Он прислал мне кусок того сыра. Я просила старину Пиджака, но его в эти дни не увидишь. Тот сыр шлет Иисус, сынок. Никто иной. Он идет от Иисуса. Я прошу тебя попросить Иисуса прислать и мне немножко. Всего ломтик. Не лакомилась им уж сколько лет.