Джеймс Макбрайд - Дьякон Кинг-Конг

Закончив свою историю, она зевнула.

— Так церковь и получила свой девиз.

Пиджак в недоумении поскреб подбородок.

— Но про сыр-то вы мне не рассказали, — заметил он.

— А что с ним? Все я рассказала.

— Вовсе нет.

— Про грузовик же рассказала?

— А при чем тут грузовик?

Она покачала головой.

— Сынок, ты такой старый, что у тебя мозг усох до размера зрелой горошины. Что перевозит грузовик? Грузовик, который я вела для мистера Гвидо, был доверху забит сыром. Краденым, чай. Как мы открыли двери церкви, так не прошло и пяти минут, а старик Гвидо начал присылать мне этот сыр. После того как я разрешила ему сунуть в стену ту мыльницу с цветной куколкой на удачу, я уже не могла его обидеть. Много раз просила, чтоб он прекратил слать сыр, ведь он был хороший. Дорогой. Не по ранжиру для нашей церквушки. Но он ответил: «Хочу и шлю. Людям нужно есть». Вот немного погодя я и попросила слать сыр в семнадцатый корпус в Козе, потому что в то время корпус достался Сосиске, а Сосиска честный, и я знала, что он будет раздавать сыр тем в Козе, кому он нужен. Мистер Гвидо слал этот сыр год за годом. Даже после его смерти он все приходил. Когда я попала в этот дом для стариков, он все еще шел. И приходит по сей день.

— И кто же шлет его теперь?

— Иисус, — сказала она.

— Иди ты! — шикнул Пиджак. — Заговорила как Хетти. Сыр должен приходить откуда-то!

Сестра Пол пожала плечами.

— Бытие, двадцать семь, двадцать восемь, гласит: «Да даст тебе Бог от росы небесной и от тука земли, и множество хлеба и вина».

— Но это сыр.

— Сынок, благословение находит тех, кто в нем нуждается. Неважно, в каком виде. Главное, что находит.

Мечта была настолько живой — а сколько из них оказались мертвыми еще до рождения, — что временами Элефанти почти приходилось сдерживаться, чтобы не воспарить от одной мысли о ней. Размышляя, он крепко сжимал руль своего «линкольна». Рядом молча ехала Мелисса, дочь Губернатора. Было четыре утра. Он был счастлив. Не столько оттого, что Мелисса приняла его приглашение «узнать о делах отца», сколько из-за того, как она справлялась с собственными делами — и его.

Таких людей он еще не встречал. Она была, как выражаются итальянцы, stellina — звезда, самая прекрасная. Сперва казалась застенчивой и робкой, что он уже видел. Но под сдержанностью скрывались решительность манер, твердость, выдававшая непоколебимую уверенность в себе и вызывавшая доверие. За недели их свиданий он видел, как она обращается с работниками в кафе и пекарне, как решает важные проблемы так, чтобы люди не почувствовали себя дураками, как вежливо разговаривает, выказывает уважение и почтение к пожилым в общем и старому дьякону в частности — выпивохе, который работал у его матери и с кем она наконец познакомилась всего месяц назад. Она не называла его «цветным» или «негром». Она называла его «мистером» или «афроамериканцем» — это, на вкус Элефанти, звучало опасно, странно, чуждо. Что-то от хиппи. Это напоминало о Банче Муне, цветном ублюдке. До него доходили слухи, что Пек расправился с Банчем — и жестко. Теперь опасность была повсюду, стреляли белые, черные, латиносы, ирландские копы, итальянские семьи, наркоторговцы. Это не прекратится. И все же, несмотря на мрачные дни впереди, он чувствовал, что движется к свету. К чудесной, лучезарной, роскошной, пробуждающей панораме того света, что может принести в жизнь одинокого человека любовь.

Романтика для них обоих оказалась неизведанной территорией. Пара обедов и торопливый ужин в бронксовской забегаловке переросли в долгие спокойные ужины в «Стейк-хаусе Питера Люгера» в Уильямсбурге, затем — в милые прогулки по Бруклинской эспланаде, пока кокон симпатии и желания распускался калейдоскопом сияющей, страстной, пышной любви.

И все же, думал он за рулем на шоссе Рузвельта, пока вдали уменьшался Крайслер-билдинг на Сорок второй улице, любить мужчину при свете дня, когда сияет солнышко и чувствуется обещание любви, — это одно. А гнать в жилпроект в Бруклине на его «линкольне», чтобы подобрать посреди ночи старого дьякона, — это совсем другое.

Об этом он размышлял, сворачивая в туннель Бэттери, где свет флуоресцентных потолочных ламп вспыхивал на лице Мелиссы, сидевшей рядом. До сих пор он всегда верил, что любовь приносит в жизнь мужчины только тревоги, страх и слабость, особенно в жизнь мужчины его профессии. Но Мелисса принесла отвагу, скромность и юмор в такие закоулки, о каких он и не подозревал. Раньше он никогда не сближался с женщиной, если не считать мать, но молчаливая искренность Мелиссы оказалась новым оружием. Она привлекала людей, обезоруживала их. Она находила друзей — а это тоже оружие. Он уже видел, как это подействовало на пожилую цветную по имени сестра Пол в доме престарелых в Бенсонхерсте.

Она благодарил Бога, что неделю назад взял с собой в дом престарелых Мелиссу. А ведь чуть не поехал один. Позвал в последний момент, чтобы продемонстрировать свою искренность и открытость. И с помощью Мелиссы дело обернулось в его пользу.

Старый дьякон заверил, что рассказал о нем сестре Пол все. Но стоило войти в комнату, как старушенция, сморщенная и закутанная в серое одеяло, встретила его malocchio — дурным глазом. Не повела и бровью на его приветствие и, не говоря не слова, вытянула старую лапу, показав на старую кофейную жестянку у кровати. Он ее подал. Она в нее сплюнула.

— Вылитый папаша, только толстый, — сказала она.

Он поставил стул рядом с ее коляской и сел лицом к ней, стараясь улыбаться. Мелисса примостилась на кровати у него за спиной.

— Я ел больше арахиса. — Он пытался пошутить, чтобы разрядить обстановку.

Она отмахнулась древней сморщенной рукой.

— Сколько помню, твой папочка арахис не ел. И не говорил больше четырех-пяти слов в день. А значит, ты не только толще, но и языком треплешь чаще.

Он почувствовал, как кровь приливает к лицу.

— Разве дьякон обо мне не предупреждал?

— Нечего тут дерзить и сочинять воздушные замки про старого дьякона! Ты делаешь?

— А?

— Ты делаешь?

— Что делаю?

— Я задала вопрос, мистер. Ты делаешь?

— Послушайте-ка, мисс…

— Не дерзи, — гаркнула она. — Я задаю вопрос. Да или нет. Ты делаешь?

Он поднял палец, чтобы что-то сказать, как-то ее замедлить.

— Я здесь только пото…

— Сунь этот палец себе в карман и послушай сам, сынок! Приперся без банки сардин, без гостинцев, без миски бобов, даже стакан воды не подашь тому, кто готов помочь тебе даром. И еще даже не знаешь, выбьешь десяточку или нет. Ты как почти все белые. Веришь, что заслуживаешь то, к чему никаким боком не относишься. У всего в мире есть своя цена, мистер. Так вот, теперь сила не на твоей стороне, сэр, ведь я всю свою жизнь прожила, а тебя в упор не знаю. Может, ты итальянец, раз пришел в костюме, угвазданном вином. А с другой стороны, можешь оказаться каким-нибудь пронырливым никчемным проходимцем, что только прикидывается сыном мистера Гвидо. Я не знаю, зачем ты вообще пришел, мистер. Я и дьякона-то как следует не знаю. Он ничего не рассказал о тебе толком. Как и многие мужчины, он не верит, что должен объясняться с женщинами, даже со своей женой, которая ему долгие годы жарила, парила и волосы вычесывала, пока он только по округе околачивался да глаза свои бесстыжие заливал. Я сто четыре полных раза обошла вокруг солнца — и никто мне ничего не объяснял. Я целую книгу могу написать о том, как не объясняют. Вот что значит быть старой цветной, сэр. И теперь я спрашиваю вновь. В последний раз — и если ты мне сейчас не угодишь, можешь сунуть свои топалки в «Хаш Паппи» вместе с четвертаком на удачу и валить отсюда. Ты делаешь?