Джеймс Макбрайд - Дьякон Кинг-Конг

— Хм-м. Вроде ничего такого, чего не увидит черная уборщица на своей работе.

— Очень смешно.

Он ненадолго задумался.

— Чудно-то как, — сказал он. — Что еще говорила сестра Пол?

— Она говорила, что видела, как старый Гвидо Элефанти спрятал Венеру в стену, и радовалась, что дожила до того, как его сын ее заполучил. Сыну я вопросов не задавала. Ты же видел, что мистер Элефанти сделал для церкви? Он меня спросил, сколько лежало в пропавшей рождественской кассе Хетти. Я ответила, сколько мне представлялось, — четыре тысячи долларов. Предупредила, что считаю тех, кто привирает и только говорит , что клал деньги, а сам не клал. Он ответил, что это неважно, и все равно отдал всю сумму. Плюс отремонтировал кафедру. Перестроил всю заднюю стену после того, как ее проломил. Разбил новый сад. Нашел человека, чтобы исправить вашу дурацкую мазню и нарисовать приличного черного Иисуса. И заново написать девиз про ладонь Господа. Я так и не узнала, откуда этот девиз взялся. Но он хороший — и мы его оставим.

— А что с сыром? — спросил Сосиска.

— Его присылал папа Слона.

— Его папа покойник уже дольше Моисея. Самое меньшее двадцать лет.

— Богом клянусь, Сосиска, я не знаю, откуда он брался, — сказала сестра Го. — Пиджак знал. Когда я его спросила, откуда сыр, он ответил только: «Иисус шлет», — и ни слова больше.

Сосиска задумчиво кивнул, и сестра Го продолжала:

— Единственный случай, когда он еще упоминал о сыре, — это когда Слон свозил нас с Пиджаком в гости к сестре Пол в доме для стариков в Бенсонхерсте. Оказывается, насколько я поняла, сестра Пол и папа Слона были закадычными друзьями. Как так вышло — не знаю. О чем говорили Слон и сестра Пол — ну, это тоже личное. Меня в комнату и не приглашали. Я только расслышала, как сестра Пол сказала Слону что-то насчет сотни долларов и грузовика. Расслышала, как они смеются. Но не видела, чтобы кто-то кому-то передавал деньги. Зато видела, как они пожали друг другу руки. Пиджак и Слон.

— Чтоб меня! Слон и Пиджак пожали руки? — спросил Сосиска.

— Говорю как перед Богом, — сказала сестра Го. — Пожали руки. И когда Слон бурил стену церкви посреди ночи без нашего разрешения — хотя мы с тобой знаем, что разрешений у него достаточно, сколько захочет, — Пиджак был единственный из нашей общины, кого он взял себе в помощь. Я, конечно, все видела. Меня не приглашали. Но дьякон предупредил, что они приедут, вот я и спряталась за скамьей хора и подсмотрела. Они были вместе, эти двое. Но, после того как они достали из стены куколку, вместе я их больше не видела.

— И что потом?

— Потом Пиджак пропал из виду. Ни слуху ни духу. До самого конца. Теперь ты дорасскажи остальное, Сосиска, потому что я все, что знала, рассказала.

Сосиска кивнула.

— Лады.

И рассказал. Рассказал, что знал и что видел. И когда договорил, сестра Го уставилась на него в благоговении, а потом обняла прямо через спинку стула.

— Сосиска, — сказала она тихо. — Ты не человек, а человечище.

Паром Стейтен-Айленда лениво причалил к терминалу Уайтхолл на Саут-Ферри, и на борт взошли пассажиры. Среди них была темнокожая красавица в клоше с бантом, надетом на аккуратно уложенную прическу, — она стояла у релинга, прикрыв лицо ладонью. Не то чтобы сестра Го боялась, что ее узнают. Кто из Коз-Хаусес хоть раз бывал на пароме Стейтен-Айленда? Она таких не знала. Но мало ли. Половина жителей Коза, помнила она, работает на транспорте. Если ее кто-то увидит, трудно будет объяснить, зачем она попала на борт. Лучше подстраховаться.

Она была одета для летнего отдыха — в голубое платье с нашитыми на боку и бедрах азалиями, фасон открывал спину и красивые коричневые руки. Вчера ей исполнилось пятьдесят. Из них в Нью-Йорке она прожила тридцать три года, но еще ни разу не ездила на пароме Стейтен-Айленда.

Когда паром отчалил и пошел по дуге на юго-запад в гавань Нью-Йорка, по одну сторону открылся вид на краснокирпичный жилпроект Коза, а по другую — на статую Свободы и Стейтен-Айленд. Одна сторона символизировала определенность прошлого. Другая — неопределенность будущего. Она вдруг занервничала. У нее был лишь адрес. И письмо. И обещание. От разведенного шестидесятиоднолетнего белого пенсионера, который, как и она, большую часть жизни прибирал чужой бардак и жил ради других, а не ради себя. «У меня даже нет его телефонного номера», — волновалась она. Может, и к лучшему, решила она наконец. Тем проще, если захочется пойти на попятный.

Пока обшарпанный паром скользил по гавани, она глядела с палубы, как исчезают вдали Коз-Хаусес и проплывает справа статуя Свободы, потом задумалась, пока рядом на ветру покачивалась чайка — без труда скользила над водой на уровне глаз, наравне с палубой, а потом оторвалась и улетела. Сестра Го наблюдала, как чайка работает крыльями и забирается выше, потом поворачивает обратно к Коз-Хаусес. Только тогда ее разум перескочил через прошлую неделю к Пиджаку и к разговору, который она вела с Сосиской. Пока той ночью в подвале Сосиска говорил, перед ней словно раскрывалось ее собственное будущее, ткалось, точно ковер, где узор и плетение меняются вместе с новым полотном. Каждое слово отчетливо запечатлелось в памяти:

Когда позади церкви разбивали сад, Пиджачок пришел ко мне. Сказал:

— Сосиска, ты должен кое-что знать об той картине Иисуса на стене церкви. Мне надо рассказать хоть кому-то.

— И что такое? — спросил я. Пиджачок ответил:

— Я не знаю, как назвать эту штуковину. Да и знать не желаю. Но как бы то ни было, принадлежит эта штуковина Слону. Он нашел ее в стене и взамен отгрузил церкви целый вагон денег — больше, чем влезет в любую рождественскую кассу. Словом, не переживай за Димса. Или за его друзей. Или за рождественские деньги. Слон обо всем позаботился.

— А как насчет полицейского? — спросил я.

— А что там у Слона с полицией? Это его дела.

Я ему:

— Пиджачок, мне Слон без надобности. Я говорю о тебе. Тебя все еще разыскивает полиция.

— Пусть себе ищут. Я тут разговаривал с Хетти, — сказал он. Я спросил:

— Ты опять пил? — потому что он всегда был пьян, когда говорил с Хетти. Он ответил:

— Нет. Мне, Сосиска, чтобы с ней свидеться, пить не нужно. Теперь я ее вижу ясно как день. Мы ладим, как ладили в молодости. Тогда я был не то что сейчас. Я скучаю по выпивке. Но мне нравится быть с женой. Мы больше не ссоримся. Беседуем, как в старые деньки.

— И о чем беседуете?

— Большей частью о Пяти Концах. Хетти любит эту старую церковь, Сосиска. Хочет, чтобы она прирастала. Сыздавна хотела, чтобы я прополол сад за церковью и растил там луноцвет. Я женился на хорошей женщине, Сосиска. Но оступился в жизни.