Пип Уильямс - Потерянные слова

Свеча искривилась. Воск капал на черновики, разложенные на столе, и склеивал их страницы. Я взглянула на ситуацию папиными глазами. И увидела то, что увидел он. Я представила то, что представил себе он. Неужели я способна на такое?

— Папа, я бы никогда…

— Эсме, отдай мне свечу!

— Ты не понимаешь, я просто…

Папа задул свечу и рухнул на стул. К потолку потянулась дрожащая струйка дыма.

Я вывернула карманы и показала, что они пустые. Думала, что папа захочет проверить мои носки и рукава, поэтому смотрела на него так, словно мне нечего было скрывать. Он лишь тяжело вздохнул и поднялся, чтобы выйти из Скриптория. Я пошла следом. Когда он шепотом велел мне осторожно закрыть дверь, я выполнила его просьбу.

Утренняя заря только начинала окрашивать сад. В доме было темно, только в самом верхнем окне над кухней мигал огонек. Если бы Лиззи выглянула в окно, она бы меня увидела. Я почти физически почувствовала тяжесть сундука, когда представила, как вытаскиваю его из-под кровати.

Но Лиззи и ее сундук были так же далеки от меня, как Шотландия. До отъезда я их не увижу — это и есть мое наказание.

Папа приехал ко мне в Колдшилс во время пасхальных каникул. Он получил письмо от сестры, моей настоящей тети. Она беспокоилась за меня. Всегда ли я была такой замкнутой? Она-то помнила меня другой — веселой и любознательной. Тетя сожалела, что не навестила меня раньше — не получалось! — но она заметила у меня синяки на обеих кистях. «От хоккея», — объяснила ей я. «Чушь!» — написала тетя папе.

Он рассказал мне все это в поезде, когда мы возвращались в Оксфорд. Мы ели шоколад, и я призналась, что никогда не играла в хоккей. Я посмотрела через его плечо на свое отражение в темном окне вагона. Я выглядела старше своих лет.

Папа держал мои ладони и осторожно растирал мне костяшки пальцев. На левой руке синяк стал бледно-желтым и едва просматривался, а на правой кисти остался красный рубец. Сморщенная от ожогов кожа всегда заживала дольше. Папа целовал мне руки и прижимал их к своей мокрой щеке. Он же не отправит меня обратно? Я боялась спрашивать. «Твоя мама знала бы, как поступить», — ответит он и напишет письмо Дитте.

Я высвободила ладони из его рук и легла на сиденье. Меня не волновало, что мой рост был как у взрослого. Я чувствовала себя ребенком, причем очень уставшим. Подтянув колени к груди, я обхватила их руками. Папа накрыл меня своим пальто. Терпкий и сладкий запах табака. Я зажмурилась и вдохнула его. Как же я по нему соскучилась! Я подтянула пальто к лицу и уткнулась носом в колючую шерсть. К сладким нотам присоединился еле уловимый запах сырости. Так пахнет старая бумага. Мне приснилось, что я сидела под сортировочным столом, а когда проснулась, мы были уже в Оксфорде.

На следующий день папа не стал будить меня, и я спустилась вниз далеко за полдень. Я хотела провести время до ужина в теплой гостиной, но, открыв дверь, увидела Дитте. Они с папой сидели у камина и, как только я вошла, прервали разговор. Папа стал набивать трубку, а Дитте подошла ко мне. Без всяких колебаний она обняла меня, пытаясь уместить мое долговязое тело в свои пышные формы. Она думала, что все еще имеет на это право. Я не ответила на объятия, и Дитте отпустила меня.

— Я записала тебя в Оксфордскую среднюю школу для девочек, — сообщила она.

Мне хотелось кричать, плакать и ругаться на нее, но я молча смотрела на папу.

— Надо было отправить тебя туда с самого начала, — с грустью в голосе сказала Дитте.

Я вернулась к себе в комнату и спустилась вниз лишь тогда, когда услышала, что она ушла.

Она писала мне каждую неделю. Я не притрагивалась к ее конвертам, они так и лежали на комоде у входной двери, а когда накапливалось три или четыре письма, папа их уносил. Спустя некоторое время Дитте стала вкладывать послания для меня в письма к папе. Он оставлял их на комоде в разложенном виде, и страницы с почерком тети умоляли меня прочитать их. Я смотрела на письма, пробегала глазами несколько строчек, а потом безжалостно сминала страницы, чтобы выбросить их в мусорную корзину или огонь.

Оксфордская средняя школа для девочек находилась на Банбери-роуд. От нее рукой было подать до Скриптория, но ни я, ни папа не решились сказать об этом вслух. Там я встретила нескольких девочек, с которыми училась вместе в школе Святого Варнавы, но я отставала по многим предметам. В конце учебного года директриса вызвала папу в свой кабинет и сообщила ему, что я провалила экзамены. Я сидела на стуле у закрытой двери и слышала, как она сказала папе: «Не вижу смысла продолжать здесь учебу».

— Что же нам с тобой делать? — спросил папа на обратном пути в Иерихон.

Я пожала плечами. Все, что мне хотелось, — это спать.

Дома папу ждало письмо от Дитте. Он вскрыл конверт и начал читать. Я видела, как покраснело его лицо и сжались челюсти. Он ушел в гостиную и закрыл за собой дверь. Стоя в коридоре, я ждала плохих новостей. Когда папа вышел, он держал в руке страницы, которые Дитте написала мне. Другой ладонью он погладил мою руку от плеча до кисти, пока наши пальцы не сжались вместе.

— Ты сможешь когда-нибудь простить меня? — спросил папа, положив письмо на комод. — Я думаю, тебе нужно это прочитать.

Он ушел на кухню наполнить чайник, а я взяла письмо с комода.

28 июля 1898

Моя дорогая Эсме!

Гарри пишет, что ты до сих пор не пришла в себя. Подробностей он, конечно, не рассказывает, но в одном абзаце называет тебя «безучастной», «погруженной в себя» и «вечно уставшей». Больше всего его тревожит то, что ты целыми днями сидишь у себя в комнате и обходишь Скриппи стороной.

Я думала, что тебе станет легче после возвращения из Колдшилса домой к отцу, но прошло уже три месяца. Теперь я надеюсь, что твое настроение улучшит наступившее лето.

Что у тебя с аппетитом, Эсме? Ты была такой худой, когда я видела тебя последний раз. Я просила миссис Баллард баловать тебя сладостями и, пока Гарри не написал, что ты почти не выходишь из дома, с удовольствием представляла, как ты сидишь на стульчике у нее на кухне, а она печет тебе пирог. В моих представлениях ты все еще маленькая девочка в желтом фартучке в горошек, который ты завязывала прямо на груди. Такой я видела тебя однажды, когда приезжала к вам в Оксфорд. Тебе было лет девять или десять — уже не помню.

В Колдшилсе творилось что-то нехорошее, правда, Эсме? В твоих письмах об этом не было ни слова. Теперь я понимаю, что они были слишком безупречными. Я читаю их и вижу, что они были написаны кем-то другим, хотя и твоим почерком.

На днях я перечитывала письмо о том, как ты отправилась к древнеримской крепости Тримонтий, сочинила стихотворение в романтическом стиле Вордсворта и успешно написала контрольную по математике. Помню, я гадала, довольна ли ты прогулкой и гордишься ли стихотворением. Отсутствие эмоций в письмах было намеком, а я его не заметила.