Дарья Истомина - Леди мэр

Степан в пижаме сидит в постели с мобильником в руках. Серафима сидит тут же, в их спальне, перед трюмо, накладывает ночной крем на лицо.

— Свет выключили? Это хорошо… Можешь больше там не торчать…

Степан Иваныч надевает очки и с каким-то странным интересом рассматривает что-то мурлыкающую под нос женщину.

— Ну ты у меня и умница по постелям, Сима. Все как ты просчитала.

— Не первый год замужем, Степа.

— Думаешь, уломает она его?

— А то нет? Он только с виду мужик, а так — теля молочное. Ритка его испортила. Что мамочка решит — так и будет. Да ему и все равно, по-моему, Ирка или еще кто… Привык мутер в рот смотреть — его теперь любая захомутает… Лишь бы не самому решать.

— Что-то мне все это, Серафима, не очень. Кажется, нахлебаемся мы еще с этой Ираидкой…

— Не боись. Взбрыкнет — стреножу.

Серафима перебирает на трельяже флакончики с духами, выбрав, душится за ушами.

— Слушай, у тебя что? Духи новые…

— Это все Кыська. «Мама! У тебя духи вульгарные…» Ничего себе вульгарные… Триста баксов пузырь. «Весь мир возвращается к классике!» «Шанель» приволокла, засранка. А тебе что? Что-то не так?

— Все, что ты делаешь, мне всегда — «так»…

А я сплю.

И это моя последняя спокойная ночь на месяцы и годы вперед.

Мне даже ничего худого не снится.

Спит Л. Ю. Туманская. Она же Басаргина.

И не знает еще, кто и чем ее завтра разбудит!

Еще до рассвета Гаша услала меня в Плетениху за свежей домашней сметаной. Но денег на бензин для «фиатика» не дала. Пришлось пилить на ее древнем велосипеде.

Муж Агриппины Ивановны, дядя Ефим, в деревне меня уже ждал. Сидел возле погреба, дымил «Беломором» над бидончиком литра на три. Гаша на него спихнула все хозяйство, он и пас их двух коровок, и доил, и молоко прогонял через ручной сепаратор.

Сметана у них была классная, плотная, пахучая и чуть-чуть коричневатая от лесных трав.

Гришка с Гашиной выпечкой, булочками и прочим, наворачивал ее безотказно. Зато и мордочка у него после Москвы была упруго-смуглая, с румянчиком. Агриппина Ивановна в этом плане нас с ним гоняла — никаких «сникерсов», чупа-чупсов и даже мороженого, всего того, что она брезгливо называла одним словом «хымия».

Я угостила дядю Ефима хорошей сигаретой, мы немножко потрепались насчет лекарств — у него закончился аспирин, потом он приторочил к багажнику корзину со свежей морковкой (тоже без «хымии»), я приспособила на руль бидончик со сметаной и покатила назад. В город.

Ехала не по проселку, а по тропе над Волгой.

Утро было потрясное. После потопа мутные воды в реке очистились, на мелкоте под берегом в прозрачности просматривались белый песок и гривки камней, волосатые водоросли, поблескивала, кормясь, рыбья мелочь.

Отдыхающих в палатках я почти не видела. Как всегда к осени, серьезные туристы уже сворачивались, потому как на дальнее путешествие уже лета не хватит, а на ближнее — и ближе к Сомову на плесах места хватало.

В одном заливчике на якорях стоял классный катер, белый, остроносый, с широкой кормой и каютными надстройками. Импортный. На палубе какой-то мужчина с животиком, в плавках и бандане, делал зарядку. Мне почему-то показалось, что это Кочет, но расстояние было большое, и я решила, что ошибаюсь: какого черта вечно занятому «вице» под нашим Сомовом на Волге делать?

К дому я решила ехать не через центр, а через слободу. Там дорога немощеная, велик по плотно убитой травянистой улице летит птичкой…

И вот тут впервые увидела это .

Какие-то два пенсионера с ведерком клея и рулоном плакатов клеили на срубе слободского колодца яркий плакат.

Я подъехала посмотреть — и обалдела!

На плакате был изображен Зиновий Семеныч Щеколдин, то есть Зюнька, сам на себя не очень похожий, в алой косоворотке «а-ля рюс» с перламутровыми пуговичками, которые он сроду не носил, с державным выражением на физии. Вглядывался из-под ладошки в голубые речные дали, где рисовались золотые ладьи с полосатыми парусами и контур атомной подводной лодки.

Зюнька здорово смахивал на Илью Муромца с известного полотна. Только без бороды, блондинистого и молодого.

Из надписи явствовало, что передо мной имеет быть «ваш кандидат» в мэры города Сомова. А громадные литеры «Волгу — волжанам!» свидетельствовали о том, что никаких иноземцев и тем более иноверцев Щеколдин З. С. в город Сомов не допустит…

Старички меня почему-то почти испугались, засуетились и рванули рысью вдоль заборов.

С одной стороны, я испытала как бы облегчение. Раз Зюньку толкают в градоначальники, значит, перестанут пропихивать меня.

С другой стороны, это явление меня озадачило — как ни крути, а Зиновий был тоже Щеколдин.

Щеколдин, сын Щеколдиной…

Однако, подумав, я решила, что, используя свое личное влияние на З. С. Щеколдина, пустив в ход все свое личное обаяние, а также памятуя о том, что у нас с Зюнькой как-никак, а общее дите, которое он мне доверил как для выращивания, так и для воспитания, я сумею нацелить Зиновия на честное исполнение гражданского долга, скурвиться ему не дам и вообще буду сама помогать ему в его предприятиях, верно и честно…

Предприятия будут тоже несомненно честными.

Когда я въехала на дедово подворье, Агриппина Ивановна, влезши своими ножищами-тумбочками на табурет, развешивала на веревке бельишко из таза.

— Гаш, — давясь смехом, сказала я ей. — А чего я сейчас видела! Такой плакатище величиной с простыню… Нашего Зюньку — в мэры! Ну совсем обалдели. А где Гришка? Спит еще, что ли?

Гаша пробурчала невнятно:

— Так как раз папаша этот на своем мотоциклете и приезжал… Только что. Забрал его…

— Покатать, что ли? Вообще-то Зюнька Гришуню учит. Для мужика будущего это совсем неплохо. Но не сейчас же… Кандидат!

Гаша наконец обернулась ко мне, и я обмерла.

Лица на ней не было. Просто какая-то дрожащая мелко-серая квашня вместо личика, обильно смоченная слезами. Губищи в кровь искусаны.

— А, елки-ежики! — завопила она отчаянно. — И зачем я эту стирку затеяла? И тебя не было. И не знала я ничего! Не знала! Пока соседка не прибежала… Сказать…

— Что — сказать? Да не молчи ты!

— Ирка в городе. При них она опять. Горохова. С Зиновием. Их уже на базаре видели! Ну теперь выходит и с Гришей. Я этого гада спрашиваю. А он молчит, молчит он. Тварюга бесхребетная. И все мимо смотрит!

Небо на меня рухнуло.

То есть не небо, конечно.

Это земля фуганула с гулом в небеса.

Это ее из-под меня выдернуло.

Велик упал набок, и на траву поползла сметана из бидончика.

— А, черт… Сметана накрылась… Прости… — нелепо сказала я, поднявшись и держась за ступеньку крыльца.