Дарья Истомина - Леди мэр

С щеколдинскими…

Потому как — какие-никакие, а свои…

К вечеру я сама еле ноги таскала, стояла густая серая жара, как бывает в преддверии осени. В воздухе висела мелкая как пудра водяная взвесь, дождем не проливалась. Но и не рассеивалась…

Когда к одиннадцати вечера я доползла до дому, даже на веранде учуяла запах камфары и еще каких-то лекарств.

В Гришкиной спаленке были разбросаны яркие рисунки Машуни, фломастеры. Во вскрытом чемоданчике Люды был виден набор каких-то импортных лекарств, ампулы, одноразовые шприцы. Оказалось, что уже полдня Машеньку душат перемежающиеся приступы астмы. Измученная Касаткина с провалившимися в черноту глазами стояла над нею на коленях, прижимая ко рту дочери прозрачную маску мощного ингалятора. Растерянная Гаша мочит полотенце в миске и беззвучно плачет.

— Господи… С утра чирикала как птичка, картинки рисовала. Захожу глянуть. А она дышать не может. И ручками так… ручками. Может, перегрелась?

— Да ваш Лохматов все правильно и говорил и делал. Это астма, Лиза, поэтому нам и на юг нельзя… Да и я всю аптеку с собой таскаю…

— Я «скорую» из области вызову.

— Не надо, Лиза, — твердо сказала она. — Ты уж извини. Но что-то я не доверяю здешним эскулапам… Нет, нам немедленно в Москву надо. Ее постоянный врач ведет. И в больнице уже изучили. Машину свою дадите, Лиза? У меня права с собой…

— Без вопросов, Люда. Только с бензином не знаю как…

— Да есть у меня в загашнике… Аж две канистры. Я залилась еще, когда он на два рубля дешевле был, — призналась Гаша.

— Ну, очередной спазм я, кажется, сняла. Кажется… Как бы опять не садануло…

Мы с Гашей забегали как сумасшедшие. Закутали девочку в одеяло, вынесли к машине.

— А ваши вещи, Люд?

— Пригоню назад машину — заберу. Вот не повезло. Мы же у вас и пробыли всего ничего. Ты уж прости…

— О чем ты? Слушай, там в машине куртка моя. Если что, накинь…

Мы бережно укладываем Машуню на заднем сиденье. Целуемся.

— Только ты звони мне. Сразу же.

— А как же…

Гаша крестит в дорогу мой «фиатик».

Машина сдает чуть назад, выбирается из ворот и тут же сворачивает в проулок — тут прямой выход на мост и трассу…

И никто из нас не обращает внимания, что в конце улицы у своего мотоцикла согнулся какой-то стриженный наголо сопляк и усиленно полирует тряпицей надколотую фару.

Я так устала, что даже на улицу не выхожу, и ворота закрывает Агриппина Ивановна.

Господи!

Знать бы мне тогда, что бормочет моторизованный сопляк в свою «трубу»!

— Дед, Лизавета с города на своей тачке линяет! Да нет, Фрол Максимыч, я с вечера тут… Как приказано! Никто к ней не заезжал… Она сама… Только что в сторону моста вырулила… Ладно, провожу…

А на территории агрофирмы Серафимы пригашены все заводские огни. В полутемени мечутся гастарбайтеры, забрасывая в громадную фуру картонные короба с сигаретами.

Рядом с фурой стоит Серафима в рабочем халате и ведет счет коробам, делая пометки в блокноте.

Фрол Максимыч сидит на корточках у проходной и с рук кормит собак, раздумывая. Когда звонит его мобила, он долго утирает руки платком от требухи и вынимает аппаратик.

— Ну? Точно? На Москву пошла? Тогда возвращайся, сынок. Это уже не твоего ума дело.

Старик долго стоит, чертя на песке своей клюкой загогулины, и, вздохнув, решается.

Неспешно натыкивает номер, говорит глухо:

— Карьер? Пашенька? Проснулся, золотой мой? Да, дедушка, дедушка. А подними-ка ты своего родителя. Ничего, раз дедушка просит — он проснется. Данила? Точно, ты? Тогда слушай… Только что из Сомова на Москву ушла одна тачка. Сколько до тебя? Значит, минут через сорок проследует через ваш переезд. Ну да, где-то полпервого ночи. Скоростной «фиат-палио». Цвет желтый. Да будет, будет он. Другого переезда на Москву нету. Номер 013 АР. За рулем женщина. Займись… ею. Нет, моим пацанам я ее не доверю. Только тебе. Прими… ее. По варианту четыре. Нет, никакого леса. И жечь не вздумай. А вот это правильно. Ну, с Богом, Данилушка. У них свой пиар, а у меня свой. Не понял? А и не надо…

Я не знаю точно, как это было.

И где Люду застрелили. Под ухо, прямо за баранкой.

На переезде тормознули?

Или позже?

Уже над Волгой, на том обрыве?

Потом сынок в своих показаниях сказал, что предлагал папаше:

— Пап, может, хоть приемник выдернем?

— Я тебе выдерну!

— Слушай, там же пацанка. По-моему, еще живая.

— Заткнись! Покатили.

«Фиат» медленно прополз к обрыву, пофыркивая мотором. Они помогали ему, толкая сзади.

Он рухнул с высоты в черную ночную воду. Тут была мощная карьерная ямина-промоина, из которой когда-то лет десять сосали строительный песок.

Потом они закуривают.

А мы с Ташей и не знаем ничего.

И еще очень долго не узнаем.

Долго.

Очень.

Пуля-то назначалась мне…

Моя она была.

Та пулька…

Я всегда пыталась понять, как ведет себя и что чувствует человек, который убил. Или приказал убить. Что, в общем, почти одно и то же.

Это у меня началось еще с первых покушений на Туманского.

Про старца я точно знаю, что наутро он отправился в храм.

Я пару раз наблюдала, как он ходит в нашу церковь.

Отстояв службу, хромает со своей клюкой на выход, не замечая прочих низменных молящихся, возле служки со свечами, иконками и прочим неизменно останавливается, бросает на поднос деньги, вынимая из затертого, как лапоть, бумажника…

Ну и как на этот раз было?

Тоже отслюнил?

Конечно!

— На подаяния скорбным. Убогим тож. Отцу Паисию передай, чтоб зашел ко мне… Насчет колоколов.

— Спаси вас Господь, Фрол Максимыч.

— Сам себя не спасешь — Господь не озаботится. Запиши там… Во здравие… Мое… Всех моих, ныне при мне пребывающих. Симки, Серафимы то есть. Кыськи — Кристины, Зиновия, отпрыска Григория… Гришки… Все своя кровь. Остальных… Ты же знаешь. По тому же списку.

— За упокой будем?

— А как же. Родителей Максима да Пелагею, супругу мою Розу, Маргариту, дочечку нашу незабвенную. Ну, по старому прейскуранту. Добавь только новопреставленную… Лизавету.

— Это которую Лизавету?

— Там разберутся, которую…

Ткнув в небеса перстом, он крестится на иконы и, как и положено, пятясь задом, покидает церковь.

Там я его и вижу.

Как он выходит на паперть, надевает беретик, берет свой неизменный потертый чемоданчик, палку, вскидывает голову и… столбенеет.

Я-то к нему не приглядываюсь поначалу, у меня свои разговор с молодым священником.

А вот он первым и видит, что со стариком Щеколдиным что-то не так.

Тот бочком-бочком, как-то косо, как краб, сходит со ступенек, ловя воздух широко раскрытым ртом, и падает вверх лицом, взирая на небо мутнеющими глазами.