Дарья Истомина - Леди мэр

— А ты ее видела?

— Нет…

— Ну ты ненормальная, — смеется Касаткина беззвучно.

— А ты?

Матерь божья!

Я до сих пор проклинаю тот поганый день, когда увидела эту женщину и ее девчонку на набережной!

И зачем я затащила их к себе, в дедов дом?

Все глупость моя несусветная…

Но я ведь даже не догадывалась, что со мной эта чертова жизнь вот-вот еще выкинет…

Хотя уже готовилась для нас с нею бездонная яма, и Фрол Максимович Щеколдин в тот вечер, когда мы трепались в саду, тоже не спал.

Ему было не до сна.

Он высвистел своих отморозков к вагончику своего шиномонтажа на трассе.

Дает им наглядный урок…

Тут в ряд выстроены пять мотоциклов, с яркими шлемами «на рогах», перед которыми покорным строем стоят четверо стриженных наголо полупарней-полуподростков, в камуфле, армейских же шнурованных бахилах, типично-дебильного вида. Они тупо наблюдают за тем, как Максимыч беспощадно метелит своей клюкой серафимовского привратного охранника Чуню. Лицо того уже в крови, он пытается прикрыть голову руками, опускается на колени, поскуливая.

Старик брезгливо бросает перед ним сегодняшнюю гранату.

— Замахиваешься, придурок, так бей всерьез. И когда я прикажу! Ну и чего ты достиг? Она только зубы скалит.

— Я. Я хотел как лучше, дед. Попугать хотел…

— А кто тебе позволил? Я тебя просил об этом, Чугунов?

— Нет.

— Вот именно. Кто тебя от армии отмазал, Чуня?

— Вы.

— Я ведь могу и переиграть. Ты у меня завтра за чеченами бегать будешь… Или они за тобой…

— Не надо.

— Встань! И посмотри на своих придурков.

Чуня поднимается, слизывая кровавую слюну с губы.

— Что видишь?

— Нормальная пятерка.

— Чего они у тебя камуфлу напялили?

— Ну… красиво. Сразу видно, кто есть ху.

— Камуфлу снять… Сколько вам говорить, балбесы, не выделяться. Что вы все как яйца в инкубаторе лысинами светите?

— Ну, это как бы наш знак…

— Я вам дам — знаки! Чтобы мне все в человеческий вид. С волосней. Как все, так и вы. И главное! На моей территории, вот тут, уже лет десять серьезной крови не было. Что вы творите там, куда я вас посылаю, другой разговор. Там вы чужие. Но тут вы для всего населения — свои. И никаких фокусов. Даже ни одна свинья в своем углу, в свою кормушку не гадит…

Щербатый отморозок чешет репу, замечает осторожно:

— Так скучно же.

— Весело будет, когда я скажу. А пока не скажу — лучше меня не удивляйте! Ну а теперь по делу… Днем за этой академической внучкой… присмотреть есть кому. А вот ночь ваша. Если какой-нибудь гость заявится, особенно с московскими номерами, — сразу мне.

— Фрол Максимыч, разреши еще разик обратиться?

— Что? Отстегиваю мало?

— Да нет. Ну чего мы как интеллигенты. Ее сторожить. У меня в гараже ящик бутылок с горючей смесью остался. Помнишь, ты под Кострому в командировку к тому фермеру посылал… Дом у нее тоже деревяшка… сухой. Во будет иллюминация! Пугать так пугать.

Старец в тоске вздымает скорбные очи к небесам:

— Скудеет генофонд в России! Дурак на дураке! От водки, что ли?

— Чего ж сразу — дурак?

— А ты хоть это сообрази: мы же ее на жертвенный костер вознесем! На дровишках, которые ей и подкинем! Она же у нас покруче Джордано Бруно станет! Почти в небесах! В огне и пламенах! Мученица. Униженная и оскорбленная. Не доходит? У нас всегда побеждают обиженные! Ей больше ничего не надо будет, кретин! Сделает она Зюньку! Как бобика! Ни один этот самый сраный пиар не поможет!

А этот самый пиар, то есть Юлий Леонидыч Петровский, в семейных трусах в цветочек лежит в сей час в нашей гостинице, на ковре в генеральском номере, а его Викочка сидит на нем верхом и втирает массажные кремы в его мускулистую подкачанную спинищу.

— Ты чем там недовольна, радость моя? Пыхтишь, как будто я тебя заставляю.

— Что-то не по себе мне, Юлик. Этот мерзкий старикашка. Я думала, пень, он и есть пень… А оказывается, он-то всем здесь и рулит. Все его боятся… Да я его и сама уже боюсь, хотя из него труха сыплется.

— Труху он еще из любого выпустит. Его даже на зонах до сих пор не забывают. Там его и короновали в юные лета. Там он себя из Федора во Фрола переименовал. В память о своем тюремном крестном. А кличка у него — Шило!

— Почему?

— В младые лета служил в чине сержанта в лагере строгого режима… Вертухай, словом…

— Это которые на вышке стоят?

— Вот-вот. Но потом и сам уселся. За помощь и связь с уголовными элементами. Ну а параллельно сапоги тачал комсоставу. Хромовые. Шил, словом, шилом таким. Шило. Простенько, но с намеком…

— Сапожник, значит?

— Этот сапожник из наших с тобой шкур и сегодня такие сапоги сошьет. Своим шилом. Так что ты с ним поосторожнее…

— И ты все это с самого начала знал?!

— У меня свои источники… Но — Захар упросил. Можно сказать слезно.

— А какие могут быть дела у будущего губернатора с этой рухлядью?

— Вот это нас с тобой не касается. Рассматривай все это как партию в шахматы. Мы должны провести в ферзи дебильную пешку. Мы ее проведем! А дальше — гори они все синим огнем!

Через пару дней судьба нас клюнула в темечко.

Но совсем не с той стороны, откуда мы ждали.

Весь день я с Ниной Васильевной и Артуром Адамычем ходила по слободе и призывала трудовой народ голосовать за меня.

Народ реагировал скверно.

Хозяева (в основном — хозяйки) подворий все больше интересовались, помирюсь ли я с моим богачом Туманским и не уговорю ли я его провести в слободу за счет наших семейных миллионов природный газ, потому как дрова и уголь в цене стали кусаться, а Маргарита Федоровна не то деньги, отведенные мэрии на газификацию, заныкала, не то у нее просто руки не дошли по причине безвременной кончины…

Шла самая гнусная торговля — ты нам, Лизавета, синий огонек в каждый дом, а мы тебе — голоса…

Туманно намекалось, что Ираидка Горохова уже водила Зюньку из дома в дом и клятвенно обещалась: «Можете не волноваться. Мы с Зиновием Семенычем немедленно примем соответствующие меры! Некоторые ошибки Маргариты Федоровны будут моим мужем срочно исправлены…»

На «Газели» Серафимы в обе слободы были завезены и розданы бумажные кульки с пряниками и карамелью — для детишек…

Нина Васильевна с утра плохо себя чувствовала, потому как грянула магнитная буря, и она то и дело принимала нитроглицерин.

Артур Адамыч совсем скис, еле ноги волочил, и тетки, грызя семечки, шепотом спорили, помрет он в этом году или дотянет до следующего.

В общем, мне стало ясно, что к моей затее выйти в мэры никто всерьез не относится.

Московская богачка с жиру бесится.

Не иначе…

Ну, перебесится-перемелется — может, и будет мука, а может, и нет. Мотанет от тоски сомовской жизни в столицу по новой, а с кем тогда жить?