Дарья Истомина - Леди мэр

— Выключись, пап… У нас гостья… Дорогая даже…

А это я вошла и торчу в дверях, озираясь не без деланного восторга:

— Да. Вот это штаб! Самый расштабной штаб! А вот вы, значит, тот самый знаменитый Петровский?

— Собственно… чем могу быть полезен, Лизавета… Лизавета…

— Юрьевна. Что ж вы так примитивно-то со мной? Замахнулись — так бейте! А пустышки мне в дом подбрасывать постыдились бы…

Я прокатываю гранату по общему столу, Петровский подхватывает, вынимает записку и недоуменно рассматривает ее. И заводится с пол-оборота, вздымаясь почти в бешенстве:

— О господи! Я же просил, предупреждал, умолял. Никакой самодеятельности! У меня репутация, имя, в конце концов. Я никогда не опускался до таких железяк…

— А что особенного? Пошалил кто-то из детишек, — замечает небрежно дед.

— Кто-то?! Виктория, ну и что нам делать? Он же ничего не слышит! Сворачиваемся?

— Скатертью дорожка, пиар.

— Да заткнись ты, пап! Уголовщины испугались, Юлий Леонидыч?

Это уже Симка.

— Уголовщина меня не пугает. Меня пугает идиотизм. Только не делайте, Фрол Максимыч, хотя бы передо мной вид, что вы не имеете к этому кретинизму никакого отношения! Ну кто из ваших подручных додумался?! Или это ваш личный проект?!

— Симка, что он тут разошелся? Ну, случайная случайность…

— Тут же без вас случайно ничего не случается, Фрол Максимыч.

— Вот как выворачивает-то, а? Как перекручивает? Все в говне, а он — в белой рубашке.

— Папа!!

— Ну?

— Что вы при ней тут завелись? Ты иди, Лизавета, иди. Дурота это чья-то… Не наша… Христом Богом клянусь… Это не мы. Папа, разберись! Сейчас же.

— Привет Зюньке… Этот лапоть про эти штучки хоть что-то знает? Или вы без него обходитесь? — кланяюсь я не без издевки в пояс.

Они молчат.

Я ухожу.

И в первый раз за всю мою жизнь в родимом Сомове я неожиданно понимаю: да ведь главный у них всех не этот контрактник со своей дамочкой для служебно-интимного пользования и даже не мощная как бульдозер и почти непробиваемая Серафима.

Хозяин всему — дед Щеколдин.

Он же их всех через губу разглядывает…

Он же их всех в ломаный грош не ставит.

Он же их…

Всех…

Я пытаюсь вспомнить, что мне пытался вякать про деда Зиновий.

Но он особенно не распространялся.

До меня просто не доходило, что это от страха.

Жутко боится любимого дедульку обожаемый внучек.

Похоже, даже Маргарита Федоровна тоже боялась.

Но с чего?!

И на кой хрен этому затертому пенсионеру эти идиотские выборы?

У него и так, кажется, весь город и все сомовские в кулаке.

И, кажется, я тоже…

Хотя никогда не догадывалась об этом.

Бывают люди, которых знаешь день, не больше, а тебе почему-то кажется, что прожила с ними всю свою и бессознательную и сознательную жизнь.

Вот так у меня и с Людмилой получилось. С Касаткиной.

Гаша расщедрилась, отстегнула мне на бензин, и мы всей командой сгоняли в Плетениху, где дядя Ефим с ходу раскочегарил нам всем баньку. С травами, домашним кваском на раскаленную каменку.

Парились все, кроме Машуни. Девчоночка, худенькая, как воробышек, все косточки на просвет, прозрачненькая, с прозрачными же, как громадные аметисты, глазищами, оказывается, астматичка. Без ингалятора и шагу не ступит.

Пока мы ухали, ахали и вопили, хлестали вениками в бане, Ефим сидел на пеньке перед Машуней, позировал.

А она его рисовала в своем альбоме цветными карандашами.

Мы только охнули — супруг Гаши вышел как живой, глазки как у ежика, востренькие, каждый волос в бороденке виден.

Вот черт…

Был бы Гришка при мне — вот ему и подруга, и учитель рисования!

Не меньше…

Вернулись в дедово обиталище за полночь.

Агриппина Ивановна увела Машуню укладывать, а мы с Людой, блаженно разморенные, закутавшись в халаты потеплее, сидим под яблоней в саду, поклевываем из стаканчиков Гашины жидкие радости.

Уже прошлись по нашим жизням как вдоль, так и поперек. У Люды редкий дар — она умеет слушать. И слышать.

И вообще, оказывается, красивая женщина.

Сначала этого не разглядишь, она будто выцветшая. Да и держится всегда будто чуть в стороне. А потом понимаешь — она какая-то акварельная. Лицо тонкое, бледное, с чуть заметными веснушками на переносице, ресничищи как опахала, ржаного цвета, неподкрашенные и такие же аметистовые, даже чуть с фиолетинкой, глазищи.

Агриппина Ивановна, ковыляя, сносит себя с веранды, плывет к нам грузно и сообщает, зевая и крестя рот:

— Угомонилась, принцесса. Попросила только Гришкиного Буратину найти. Где-то в малине забыла.

Гаша шлепает, светя фонариком, в глубину сада.

— Ну все. Есть Гаше кого опять облизывать. Как ее наливочка?

— Звучит.

Мы смакуем по глоточку.

Меня волнует то же самое, что и ее, а ее — что меня, я и спрашиваю осторожненько:

— Ты мне скажи, Люд, если хочешь, конечно. У тебя с твоим полный раздрызг… или так? Бодание?

— Сама не пойму.

— А кто он у тебя?

— Сейчас? Уже не знаю. Был пловец… Ну, тренер по плаванию… Флотский, в общем… Когда флот с Украиной делили, он плюнул на службу. И в Москву…

— И как же он тебя нашел?

— Это я его нашла. Первый раз в жизни собралась на Черное море, а плаваю как топор. Пришла в бассейн, записалась в его группу…

— А потом что было?

Люда, помолчав, пожимает плечами:

— Машка была потом. Я все думаю, из-за чего же мы с ним два дня назад. У тебя так бывало? Как будто не произошло ничего серьезного, а ты понимаешь — произошло все.

— О-го-го!

Она вывязывает свое, сокровенное, неспешно, как будто мулине платочек вышивает, выдергивает не те нитки, подбирает по цвету и, когда все сходится, удовлетворенно вздыхает.

Ну о чем могут говорить две женщины?

Только про них, проклятых…

Я задумываюсь, взвешиваю:

— Думаешь, твой с тобой темнит?

— Не знаю, Лиза. Года два назад все началось. Фирма какая-то дурацкая, куда и позвонить нельзя… Коммерческие тайны. Срывают среди ночи, отправляют в какие-то идиотские командировки. Улетает на три дня, возвращается через месяц. Деньги появились. Я иногда думаю, может, его криминал заловил? Орет ночами, дергается… И знаешь, вот это ощущение, что я его совсем не знаю… Как чужой…

— Ну, уж это ощущение мне слишком хорошо знакомо. Знаешь, подруга, не обижайся, но диагноз тут один — баба! И наверняка где-то там. Куда он улетает. Мой тоже… улетал. А я ночами заснуть не могла.

— Похоже?

— Господи, как подумаю, как он с этой бабой там, на ее швейцарской вилле, кувыркался. Я от ужаса в Москве соплями захлебывалась. Его спасала! А он — там. С этой. Марго! Мадам Монастырская! Потная, рыжая, жирная и с сиськами! Во-о-от… такими! Как тыквы! И зубы… зубы. Она их в стакан на ночь кладет. Точно!