Дарья Истомина - Леди мэр

— Подкуп — это когда по подворотням их команда алкашам чекушки с Зюнькиным профилем раздает. А у нас — благородный жест.

— Думаешь? Растяжку уличную заказать, как у Зюньки. Хоть одну… Чтобы не выпендривался. Только они дорогие, жуть… Главное — компьютер. Принтер лазерный бы… Ксерокс помощней… И вот тут еще. Посмотри сам. Хоть что-то можем вычеркнуть?

Мы склоняемся над блокнотами, я краем уха слышу, как лязгает тамбурная дверь, кто-то бежит по проходу, бухая тяжелыми ботинками, мне лупят по башке сзади чем-то тяжелым, тут же глаза заливает каким-то шипучим спреем, который больно слепит, словно в зрачки втыкают гвозди, и я, заорав, с трудом различаю два расплывающихся силуэта в черных спецназовских намордниках, которые исчезают за следующей дверью, перебросив друг дружке мою сумку, выдернутую из-под коленок.

Лохматик почему-то на четвереньках стоит у моих ног и шарит ладонями среди осколков своих раздавленных очков. Из носа его каплет кровь, пачкая разбитые стекла.

— Лохматов! Я ничего не вижу. Не вижу! — ору я.

— Спокойно. У нас же термос. Сейчас я… промою… я чаем…

— Ой, мамочка. Там же денежки-и-и-и…

В вагоне никто и ухом не повел…

Я уже понимаю — это не просто удар под дых.

Это конец.

Через пару часов заплаканная Кыська заходит в мэрию, к отцу. Степан Иваныч в щеколдинском кабинете просматривает какие-то ведомости.

В кабинете маляры подбеливают потолок — к выборам…

— Тебе чего, — удивляется он, — Кысь?

— Пап, это правда, что Туманскую Лизавету в электричке на Москву какие-то отморозки грабанули?

— Уже знаешь?

— Все уже знают. Нашли — кто? Что твой Лыков тебе говорит?

— А он ничего не говорит. Железная дорога — не его епархия. Она уже была у меня. Лохматов приводил…

— Деньги-то хоть какие-то вы ей отстегнете? Кандидатша же!

— Я ей посоветовал в коммерческом банке «Волжанка» кредит попросить. Под залог домостроения…

— Ну что ты ахинею несешь, Степан Иваныч? Никто ей ничего не даст: банком же мамочка крутит. Это они Зюньке дорожку ковриком в этот кабинет к тете Маргарите выстилают?

— Я занят, доченька. Я занят. А как… она?

— А никак. Ей глаза промыли, закапали и сказали — лежать три дня и никого не видеть. А она и так не видит.

А я не просто не вижу.

Я и видеть не хочу.

Агриппина Ивановна только молчит и сопит, сопит и молчит. Меняет мне на глазах марлевые тампоны, пропитанные каким-то дерьмом.

Ночью она куда-то сматывается.

Поутру я поднимаюсь с дивана, промываю щиплющие глаза марганцовкой и ползу в кухню, хоть чаю попить.

И обнаруживаю Гашу, которая сидит на ступеньках крыльца, придерживая подол юбки, в котором что-то держит. Ляжки у нее белые и толстые, без чулок, уже в возрастных венах.

— Ты где была?

— В Плетенихе.

— На кой?

— Вот теперь я точно знаю, сколько нынче стоит корова, Лизка. Считай!

Она высыпает из подола на крыльцо кучу мятых рублевок, стольников и даже пятисотенных. У меня ноги подкашиваются.

— Продала?! Зорьку?

— Красулечку. Она дороже… Свела тут… одним…

— Красулю?! Ну, ты обалдела. Кому?! Ты их хотя бы знаешь?

— Да чтобы я ее в недобрые руки? С Никитичной сторговались. Да ты ж ее знаешь. В слободе!

— Ну, Гашка! Я тебя убью!

Я сгребаю деньги и, содрав с нее косынку, ссыпаю их в узелок.

Меня выносит с подворья, как из пушки…

Прямо как была, босая, в рубашке, я луплю по улице в слободу.

К вечеру Красуля лежит возле нашего крыльца и жует лениво и привычно свою жвачку, шумно вздыхая. Время от времени прихватывая яблочки из таза.

Она у нас действительно красуля, темно-рыжей, почти красной масти, лоснящаяся здоровой шерсткой, с двумя белыми отметинами над бровями на морде, рожищами в метр, с чистым розовым выменем литров на шестнадцать.

Мы, уже осипшие от базара и ругани в слободе, наревевшиеся, сидим на веранде и смотрим, как тускнеющее солнце растекается в малиновом закате над Волгой.

— Я, Лизавета, у нее даже прощения испросила, — вздыхает Гаша. — Гоню ее хворостиной… плачу… а сама ее утешаю… Мол, может, ей еще и памятник поставят, что в Сомове очередного блядства не допустила. Как Минину и Пожарскому. За заслуги! Ну и что мы тут с нею теперь делать будем, Лиз?

— Доить.

— Она тыщами не доится. Что дальше-то? К кому ткнуться-то? Сидим, как полные дуры, без копья. Ни программу твою по почтовым ящикам растыкать. Ни приличных плакатов в красках. Позорище, да и только! Ты хоть этому своему красавцу с вертолетом звонила?

— Они в Шанхае… Они в Гонконге… Они черт знает где! Господи, да и на кой я ему? И вообще, знаешь что, Агриппина Ивановна? А не послать бы нам всю эту фигню к чертовой матери?..

Гашка задумывается, уставившись в небеса.

— Тебе последние ночи ничего особенного не снилось, Лиз?

— Гришка. Он мне все время снится.

— Я не про то. А вот мне давеча приснилось…

— Что?

— Не что, а кто! Человек такой. Лица не видать, как бы в белом тумане… А голос такой мягкий. И говорит он: «Все будет хорошо…»

— Так это у тебя будет. Тебе же снился, не мне…

— Ну, постыдилась бы. Как это мне может быть хорошо, если тебе будет нехорошо? Я думаю, это он имел в виду наши обои кандидатуры. Нет, неспроста сон… неспроста. Это все мухомор твой. Видать, мается без тебя. Болит у него… болит… Забыть небось тебя не может.

— Что-то я тебя не узнаю, Агриппина Ивановна.

— А чего тут узнавать? Небось в койке ему такие кренделя отчубучивала! И что ж, он… про все это подло позабыл? Должна ж у него оставаться как бы память о прошлых ваших радостных днях… И ночах тоже… Бывало же, а?

— Стоп, Гаша! Дальше не надо!

— Может, оно и так. А может, и нет. Слишком уж ты решительная. Раз — и все отрезано! А другие женщины — они как? Понимают — зачем же своего пусть даже бывшего мужа сразу же беспощадно огорчать? Это она знает, что он ей уже до лампочки. А ему зачем знать? Поумней бы…

— Как это?

— Так, знаешь, глаз с печальной поволокой оставить, загадочный намек. Мол, не все потеряно, я вас, возможно, еще и прощу… Вот бы он и доился потихонечку… козел этот! А то сразу! Посуду бить, суд, развод…

— Да я лучше голодной смертью помру. Сдохну! А из его рук куска хлеба не приму!

— Ну, сдохнуть — это каждая дурочка сможет. Ты просто цены себе не знаешь. А у него небось прикопано. Сундучков. Или в швейцарских банках. Они, Лиз, все в швейцарских банках держут.

Я не выдерживаю и начинаю ржать, приобнимая ее за грузные теплые плечи:

— Гашка, как же я тебя люблю.

— Да подожди ты лизаться. Слушай, может, автомобиль твой на продажу через московскую милицию сыскать можно? Номер-то известный. Да и он лялячка такая. Редкий…

— Можно. Только они машины по сто лет ищут. Черт его знает, может быть, у нее с девочкой что-то стряслось, или с самой. У нее, знаешь, с мужем тоже очень «не очень»…