Дарья Истомина - Леди мэр

— Чудная ты у меня, ой, чудная.

В ворота почти бесшумно проскальзывает «Волга». Она останавливается поодаль, у освещенного крыльца. Из машины выбираются Чич и Карловна. Я их весь день не видела.

Они идут на огонь.

Стоят, греют руки.

Потом Карловна говорит:

— Я имею намерение собрать свои вещи, Лиз.

— Этого ты мне можешь не объяснять.

— Я имею большую вину.

— Да брось ты! Все правильно, Карловна, все правильно.

Они уезжают на рассвете. Кузьма уже получил чемоданчик с купюрами для Беллы. Между прочим, я включила даже проценты.

Уговор дороже денег.

Кое-что еще и осталось. На прожитье. Не мне — Сомову.

Мы не прощаемся. Я сижу над пепелищем и шевелю палкой угли. Они долго смотрят на меня от крыльца, но так и не подходят.

Хоть на это ума хватило…

Лес вдоль трассы на Москву прекрасно рыж. Карловна прильнула к плечу Кузьмы.

Чичерюкин сдает влево, объезжая грязный «жигуль», возле которого о чем-то толкуют гаишник и мужик в черном плаще и беретке. Элга, вдруг резко встрепенувшись, оборачивается.

— Кузьма! Кузьма! Ты видишь этого человека?

Чич поглядывает в зеркало заднего вида:

— Ну?

— Слушай, у него случилась совершенно жуткая история… С женой и ребенком…

— Стоп!

— Что «стоп»?

— Все жуткие истории остались позади. Вычеркивай все, Карловна! Не хочу я ничего слушать. У нас с тобой все впереди. Мы будем жить долго и счастливо…

— И умрем в один день…

Кузьма ощупывает чемоданчик у ног Элги.

— Но сначала отдадим Белле Лизаветины долги.

— Это невероятно, но она мне так и не сказала, кто же ее выручил на этот раз.

— Она всегда выручает себя сама.

Коли б я была рядом с ним, я бы сказала: «Ох, Кузьма Михалыч, если бы так… Если бы!»

Как известно, жизнь полосатая, как тюремная роба смертника. Или нормальный ширпотребовский матрац. Я редкое исключение. Никакой полосатости в моей жизни последнее время не наблюдается. Если зарядило черное, то идет сплошняком, без просвета.

Степан Иваныч уже наутро вместо Элги привел девушку из топографического отдела. С чудным именем Евлалия. Оказывается, в святцах и такое есть. Девушка попросила, чтобы ее звали Ляля. Ее много, и она похожа на лыжницу-марафоншу. Морда обветрена и груба, как у лесоруба. Потаскать за топографами мерную рейку — это силенка нужна.

В дело она входит медленно.

Но я ее пока не тюкаю — мне как-то после Карловны все равно.

Но мое руководящее указание — подавать старушкам на приеме чай с пряниками и конфетками — она исполнила четко.

Бабулька в этот раз попалась малоразговорчивая, хлебает из чашки с присвистом, сосет леденец. И все время ерзает. Словно хочет мне что-то сказать и сама боится.

Я подписываю ей справку:

— Ну вот и все. В кассе доплату топливную получите после шестнадцати, когда откроется. Так что, бабушка, половину пенсии мы тебе сэкономили… За дрова…

— Ах, тебе спасибо, детка.

— Да это не мне. Городу. Дровишки-то хоть ничего завезли?

— Ничего… Березовые, сухие. И пилены аккуратно. Только эти торгаши ругали меня страшно. Я, как ты по радио сказала, квитанцию с них стребовала, а они орать: какая такая квитанция? Мы тебе чуть не к печке все по сервису доставили… Расстегивай кошель, бабка! Может, ворованные дровишки?

— Да нет. Теперь этим фирма такая… занимается… От лесничества.

— Чудно… Спокон веку живем среди лесу — и за дрова платить… Раньше мое предриятие, от профсоюза, дрова работникам завозило. Правда, хуже, с сучками, но за бесплатно. Ну, бутылку поставишь мужикам, чтобы с машины скинули, не без этого… И все дела…

— Раньше лучше было, бабушка?

— Хуже? Лучше? Только уважения больше нету… Вот ты смотришь на меня и небось думаешь: что ж это за рухлядь старая? И чего бубнит? Думаешь, думаешь… А про меня даже в газете «Правда» писали… В пятьдесят, пятьдесят… не помню каком году.

— Ну да?

— А как же! Трудовой подвиг рядовой работницы сомовского хлебозавода Ольги Малаховой к какому-то там съезду… Со снимком. Я ведь симпатичная была. Жизненная! Так и летала… Мне даже митинг в тестомесной устроили! С тортом! А нынче что в газетках про одни безобразия, что ящик этот включишь… И пошло — тра-та-та! Да ту-ту-ту… И ничего про людей.

— Как это — ничего? Народу по телику как на базаре, не протолкнешься.

— А… это не люди. Это публика! Как будто нигде ничего толком не делается, но кто-то же для этих выскочек землю пашет, хлеб ро́стит… Поезда ходят… Железяки куют… Это ж не само по себе делается… Я правильно понимаю?

— Допустим, что так.

— Ничего не «допустим». Затоптали работников по самую маковку… Одни, прости господи, юбки до пупа задирают, да очкарики с лысиками толкуют: «Куда идти России?» А она и так идет, никого не спросясь. Идет себе и идет.

— Куда, бабушка?

— Куда, куда? Куда ей назначено.

— Кем? Господом? Или, может, еще кем-то?

— А что ты меня спрашиваешь? При власти ты, а не я. А я так полагаю, что, может, Господу больше и дел нету до нас. Прижал он нас, чтобы очухались… Натворили дел-то… Может, Россия-то сама себе теперь назначает, куда ей идти.

— Что-то в основополагающих указах про это ни словечка.

— И не жди даже! Что они там ни указуют — а как было, так есть, так и будет. Опять кто-то за нас решает, как нам жить положено.

— Это вы и про меня?

Бабулька вдруг звереет. Сверлит меня из-под бровок своими буравчиками.

— А ты что, лучше, что ль? Знаешь, сколько я этой твоей Агриппине заплатила, чтобы к тебе на прием без очереди попасть?! И за эти… твои поганые дровяные копейки расписаться?

Ага, вот с чего она тут ерзает…

Только я ей не верю, конечно. Просто не могу поверить. Смеюсь даже.

— Кому ты платила? Гаше, что ли? Ну, такого просто не может быть.

— Ой-ой-ой! Будто ты и не знаешь, что у тебя на дому еще одна мэрия работает? Да чтоб к тебе попасть, Гашку твою упросить надо, чтобы она в список твой всунула, подсказала, кого тебе принять. Ты же ее слушаешься?

— Так она тут всех знает.

— Вот и дерет со всех! Торгует она тобой, Лизавета Юрьевна.

— Гаша?! Моя Гаша?!

…До дому я несусь, как цапля, по лужам. Ворота и впрямь открыты для свободного доступа в дом. Но в кабинет я не вхожу, услышав голоса, торможу себя в коридоре и ныряю в темную боковуху, где свет никогда не горит, но откуда в проеме хорошо виден дедов стол. Гаша величественно восседает за ним, обложившись бумагами. В солидных очках. У стола стоит Эльвира, владелица салона красоты, проще — нашей парикмахерской, нервно обмахивается газеткой.

Агриппина Ивановна совершенно незнакомым мне голосом делает кому-то втык по телефону:

— Слушай, Марчук, ты зачем отключил воду в парикмахерской? Они с утра открыться не могут. Ремонт? Трубы? А… у тебя всегда трубы! Ну что мне, прости господи, Лизавете докладывать? Ты у нее на ковре давно не был? Соскучился? — Зажав трубку: — Обещается к четырем дать воду.