Дарья Истомина - Леди мэр

Гоги лобзает мне руку и ведет к столу.

— Самой очаровательной, самой умной, самой обожаемой женщине города — главное место!

Я занимаю место в торце, мои жертвы еще безмятежно подтягиваются и тоже устраиваются. Правда, овцы тоже не подозревают, когда их укладывают на большую стрижку.

Гоги подтаскивает самый настоящий бурдюк:

— Только для тебя, Лизавета. Натуральний хванчкара. Такое даже в Кремле теперь не пьют.

— Да все там пьют, Гоги, если наливают. Погоди-ка!

Я вынимаю из кейса пачку одинаковых конвертов, перебираю, вручаю один из них Гоги:

— Это тебе. Лично от меня. Остальное, пожалуйста, раздай по столу… Пофамильно…

Гоги разносит незапечатанные конверты, их с интересом разбирают, вынимают и начинают изучать допечатанные листки. Изучают они их долго, в полном молчании, и задумываются над своими конвертиками тоже надолго.

Лысик вздыхает:

— Ну что ж… По крайней мере, все ясно.

— А мне нет! Что это за переписка дурацкая? Ну вот она я, Шкаликова Прасковья Никитична… А что это за циферки какие-то?

— Это не циферки, Прасковья Никитична. Это статьи, которыми вас Маргарита Федоровна Щеколдина на цепи держала… Что там на вас? Дай бог памяти… Сто семьдесят первая — незаконное предпринимательство, сопряженное с извлечением дохода в особо крупном размере. Сто пятьдесят девятая — мошенничество, то есть хищение чужого имущества путем обмана и злоупотребления доверием. Ясное дело, с конфискацией… Кажется, от семи до пятнадцати лет. И если вы мне скажете, что вы это слышите в первый раз, я вам просто не поверю.

— Ну не в первый. Зараза! Она же мне клялась, Христом Богом божилась, что никто никогда…

Шкаликова, дрожа от негодования и испуга, набухивает себе из графина стакан водки и выпивает его.

— Все умные, да? Кто-нибудь объяснит мне все это обыкновенными словами? — поднимает голову от своего листика Гоги.

Нефтелысик морщится:

— Слушай, Гоги, не темни. Ты не такой дурак, как из себя лепишь. Налицо все признаки совершения ряда преступлений, организовываемых в нашем городе в течение длительного времени устойчивой группой лиц, то есть преступным сообществом.

— Именно так, — соглашаюсь я. — Но под руководством мэра города Маргариты Федоровны Щеколдиной. Статья тридцать пятая Уголовного кодекса Российской Федерации.

— Слушай, откуда ты все статьи знаешь? — скалится Шкаликова. — В зоне подковали?

— Готовилась. По моим предварительным подсчетам, согласно изученной документации, только лично вам, которые здесь, грозило отсидеть… По совокупности… — Я листаю блокнотик. — Сто тридцать один год шесть месяцев. Но я могла ошибиться… Год туда, год сюда…

Нефтелысик как-то странно успокаивается:

— Ты, конечно, Басаргина, у нас жутко храбрая и беспощадная, но ведь не дура же. Понимала же, к кому и с чем идешь… Степан! Похоже, у нее на руках вся библиотека, которую Риткин хахаль на всех нас насобирал.

— Почему «похоже»? Так оно и есть…

Все сызнова примолкли. Значит, есть что вспомнить…

— Ну вот теперь кое-что понятней, — успокаивается и Прасковья Никитична. — Тем более сама пришла, без казенного и ментовского сопровождения. Только могла бы и попроще, по-человечески, без этих радиоконцертов… про Таганку… полную огня… Кого пугать-то вздумала?

— Не произвело?

Шкаликова уже роется пальцем в селедке, закусывая:

— Не произвело. Ладно. Сколько ты с нас хочешь? Такса та же?

— Такса?

— Ну что ты вид дэлаешь, дарагая? Есть нормальная такса — сколько себе оставлять, сколько тебе. Рита Федоровна всегда знала! Говори! Сколько в год тебе приносить? Возьмешь сколько?

И тут я срываюсь с нарезки. Пришла та самая белая ярость, которую я всегда сама боюсь.

— Господи… Какие же вы сволочи! Да мне для себя от вас ни копейки не надо! Я же для вас же, скоты… Для детей ваших поганых… Для города…

— Да мы-то при чем? Для этого в правительстве министр финансов посажен… Минфин, облфин, райфин… Со всех сторон сплошной фин-фин!

— Ну обделалась я, Прасковья Никитична, понимаешь? Мне одну долговую дыру заткнуть надо. Сегодня. Сейчас. И чтобы хлеб был… завтра… И чтобы не остановилось тут ничего… Да подавитесь вы своими бабками! Я же вам все отдам! Город отдаст! Ну в конце концов дом продам! Сад! Вам же! Жрите!

— Это не разговор, — наглеет Шкаликова. — Да еще с оскорблениями. И слышать такого не хочу.

— А ты и так ни хрена не слышишь! И не видишь ни хрена! Отгородилась от всего на свете забором в пять метров, как магараджа! Тадж-Махал себе вымахала на девять куполов! В четыре этажа, с пальмами в зимнем саду! Аллигаторов там в бассейне развела… Крокодилов!

— Какие крокодилы? Господь с тобой. Рыбоньки просто… красненькие… золотенькие… даже синенькие… Карлики японские…

— Ах японские… Ну извини, Прасковья Никитична. Микадо, значит, в гости ждешь? Только японского императора с императрицей тебе не хватает? Ну зажрались… Ну жлобы! Ну… могла бы я хоть ругаться, как дедулечка! В бога, в царя, в отечество… во весь царствующий дом… в периодическую таблицу Менделеева… в бабу-ежку и в фильтрующийся вирус… в монаха Менделя и иже с ним сущих! В девятую хромосому! В вейсманизм, морганизм и волюнтаризм! И в… дезоксирибонуклеиновую кислоту! А так… Ну что я вам могу сказать?

Все уставились на меня как на припадочную. Гоги зачарованно шевелит губами:

— Повтори. Слово красивое. Никогда не слышал. Дезо… кси… нук… А что это такое?

— Учиться надо, долдон! Предупреждаю! Вы от меня так просто не уйдете: в дверь выкинете — в окно влезу.

Нефтелысик встает, вертит бокальчик и говорит почти скучно:

— Хватит тебе, Лизавета. Мы тоже люди. Скинемся. Когда тебе нужно?

— Сейчас. Налом.

— Сколько?

…Часа в два ночи у нас в саду полыхает костер, я сижу на корточках, перебираю папки, бумаги, расписки и бросаю их в пламя. В треске валежин летят искры, в белом дыму и столбе раскаленного воздуха как черные бабочки пляшут клочки догорающей бумаги.

В воротах гаража торчат две башки — рогатая и гривастая. Им тоже интересно — что тут жгут? А может, просто огня испугались…

Агриппина Ивановна с большим неодобрением наблюдает за мной.

— Что это с тобой творится? Ты что, вино пила сегодня?

— Немного.

— Где?

— У Гоги.

— С чего?

— Сегодня я нарушила все мыслимые и немыслимые законы, Агриппина Ивановна! Потому как закон для всех должен быть только один — никто никого никогда не должен бояться.

— А зачем ты это жжешь? Это же тебе защита. Это же тебе как бы щит, это ж тебе как бы меч… От всего на свете…

— А чтобы самой не соблазниться. Пустить все это по новой в ход! Это же как болезнь, видно, других ломать… Никто и не узнает, что всего этого уже нету, а я буду знать! Я — буду.