Мельхиор Верденберг - Ночные тени [litres]

Без пальто, без шали она направляется прямо к ручью. Не знаю, услышала ли она зов ангела. Она никогда ни о чем таком не говорила. Свои страдания прятала глубоко внутри. Она никогда не стала бы обременять ими ребенка вроде меня.

Одинокая, она делает первый шаг в ледяную воду. Пронзительного холода не чувствует. Слишком велико желание смерти. За первым шагом следует второй, пока еще она держится на ногах. Зимой воды в ручье меньше, стремительный поток не сжалился над ней, не увлек за собой покорную жертву. Это ее не удивляет, она изучила повадки горного потока. Почти сотню лет она ходила по его берегу, бросая в воду листики и щепки. Она желает ему силы. Возьми меня с собой, дай погрузиться в тебя, найти избавление.

Не знаю, что она думала на самом деле. Никого рядом не было, она была одинока в ту предрождественскую ночь.

Стужа и вода вместе погасили огонек ее жизни.

И вот теперь я сижу в самолете, понимая: она сделал то, что хотела. Никогда больше она не предложит мне грушевого или малинового лимонада, но не в этом дело. Никогда больше не увидеть мне заботливых глаз, бледного лица с узкими губами, седого пучка волос, костлявых рук, которыми она хотела, но не ни разу не позволила себе погладить маленького мальчика.

В самолете до Гонконга не место нежностям или амурам. Разве что в салоне бизнес-класса, но кому это интересно? Я сижу между двумя тирольскими мастеровыми и проходом, за здоровяком на переднем кресле, каждый вздох которого так вдавливает обеденный столик в мой живот, что хочется вскрикнуть. Лучше уж студеная вода, чем зависание в небесах. Жизнь готовит нам множество испытаний, дома или на чужбине.

Черная мадонна из Айнзидельна, www.wallfahrt-einsiedeln.ch.

Телефонный звонок состоялся в тот же день, когда газета опубликовала сообщение о смерти.

Зал для панихид на кладбище Хёнггерберг был великоват для двух десятков человек, собравшихся попрощаться с покойной. Пастор зачитал ее биографию, полученную от дочери. Урну с пеплом уже захоронили; пастор немного запинался, подбирая слова. Облечь скорбь в достойные фразы трудно. При подготовке к пасторскому служению он уделил недостаточно внимания этому вновь и вновь повторяющемуся ритуалу. Лично он покойную не знал, хотя она и была членом его общины, но как и большинство прихожан, – пассивным. Тем не менее долг пастора состоял в том, чтобы почтить память усопшей, утешить ее близких.

– Пепел к пеплу, прах к праху, – его ровный голос звучал над небольшой группой собравшихся, что должно было воздействовать на их души вроде успокоительного снадобья.

Крупная темноволосая женщина в первом ряду не отрывала от него глаз. Это была дочь покойной, с которой он познакомился лишь после смерти ее матери. Она казалась привлекательной, но от горькой складки ее губ у него пробежал холодок по спине.

В биографии наличествовали очевидные пробелы. Оставалось неясным, откуда у покойной взялась внебрачная дочь. Он внес привычную правку, употребив более политкорректное выражение «мать-одиночка». Это оставляло возможность для предположения, что мать, например, сознательно решила воспитывать дочь самостоятельно. Такое бывает даже без ведома мужчины, мелькнуло у него в голове. Во всяком случае, газеты иногда пишут о «похитительницах семени». Это позволяет изведать радость материнства даже тем женщинам, которые враждебно настроены по отношению к мужчинам. Но пастор тут же себя одернул, ибо отвлекся на неуместные фантазии. Его все чаще отвлекали от проповеди посторонние мысли. Об отце он просто умолчал. Накануне на осторожный вопрос, касающийся этой темы, дочь ответила жестом, приложив палец к губам.

Но все-таки в биографии упоминалось, что покойница несколько лет проработала секретаршей у архитектора. Пастор знал его имя. Он жил в соседнем приходе, ему принадлежал роскошный особняк с виноградником на горе, которая теперь считалась природным заповедником, но в свое время при наличии связей там еще можно было получить разрешение на строительство.

Пастор не знал, а дочь не захотела ему рассказывать, что именно произошло за сорок лет до нынешних похорон. Виолетта, так звали мать, только что вернулась тогда от врача в офис архитектора, на свое рабочее место, но не осталась, как обычно, в приемной, а бросилась к своему шефу.

– Франц, Франц, – прокричала она на бегу, – я беременна, у нас будет ребенок.

Она хотела кинуться ему на шею, однако он, не вставая с кожаного кресла, отъехал на металлических колесиках назад. Он вытянул руки, но не для того, чтобы подхватить ее. Он предостерегающим жестом поднял обе ладони, а поскольку она не сумела своевременно остановиться, грубо толкнул ее в грудь.

– Беременна? – громко прошипел он. – Как ты могла это допустить?

Это было скорее восклицание, чем вопрос, но не настолько громкое, чтобы услышали другие.

– Если ты беременна, то тебе нельзя здесь работать, немедленно ступай домой, – приказал он и тут же быстро покинул офис.

Виолетта тоже ушла, вся в слезах. Она больше не вернулась на работу.

Уже на следующий день, в субботу, почтальон принес ей заказное письмо от работодателя. Это было бессрочное увольнение с выплатой зарплаты до истечения положенного при увольнении месяца. Обоснование отсутствовало. Лишь в заключительной фразе архитектор, пожелав на будущее всего хорошего, посоветовал вести «благонравный образ жизни».

Виолетте не хватило сил обжаловать в суде свое увольнение из-за беременности. Слишком жгучим было чувство пережитого стыда, слишком сильно кровоточило раненое сердце. Она всегда смотрела на шефа снизу вверх, восхищалась им. Она отдалась ему так же, как стенографировала под его диктовку, повязывала ему галстук или успокаивала жену выдуманными предлогами, когда ему не хотелось общаться с супругой.

И вот он бросил ее, не брал телефонную трубку, не отвечал на письма. А когда однажды она попыталась перехватить его на выезде, его адвокат тут же прислал письменный запрет на посещение офиса, пригрозив в следующий раз судебным иском.

Письмо вручил все тот же почтальон, который раньше приносил извещение об увольнении. Он не забыл ее. Ему понравилась эта женщина: рослая, с длинными темными волосами, но она на него даже не взглянула.

Когда Виолетта спустя семь месяцев родила девочку, ее не оставили в покое. Департамент по делам опеки проявил активность, ей учинили жестокий допрос обо всех знакомых мужчинах, чтобы выяснить, кто из них мог стать отцом ребенка. Она физически почувствовала недоверие собеседника, когда правдиво сказала ему, что отдалась одному-единственному мужчине, своему шефу, архитектору; только он и мог стать отцом ее дочери.