Анна Лукиянова - Тварь [litres самиздат]

– Че такая бледная?

– В Норильске перебои с ультрафиолетом.

– Так ты не местная?

– Не-а, а ты?

Не случилось. Не выправилось. Не наладилось. Ничего из того, что обещают в таких случаях сочувствующие посторонние.

Думская выдавливает Варю из своего тесного горлышка в раздолье Невского проспекта. Где-то горланит в рупор рыхлый женский голос: приглашает на экскурсию в Петергоф, комфортабельный автобус, отправление через пятнадцать минут. Сигналит машина, перекрывает рупор. Стайка щиплокожих студентов надрывается от смеха, гогочет, пропускает Варю сквозь себя, как сквозь телескопический трап, и исчезает за поворотом. Под ногами профессионально взывает: «Подайте, Христа ради». Свиристель поет. А это откуда? Слился с фасадом дома продавец свистулек. «Мы с Андрюшей горячую в Рим взяли, завтра вылет, вот звоню…». «Шарж, недорого. Девушка, вам нужен шарж на память? По фотографии тоже могу». Брусчатка рикошетит обратно в людской поток симфонию сотен ног. Светофор, наученный разговаривать, предупреждает, отсчитывает секунды. «Отстань, а! Без тебя знаю…» «На дорогу смотри!» «Сколько раз еще повторять? Уже не смешно…» «Давай у входа в девять, ну или в половину…»

Варя даже не идет, просто перетекает из точки А в точку В вместе со всеми. Разве можно здесь удержаться на плаву? Конечно, можно: они же держатся. Асфальт держит, не дает человеку просочиться и исчезнуть. Сверху другие надсмотрщики – крыши домов, трубы, паутины проводов, фонарные головы. Все бдят с высоты своего дюжего роста, щурятся, всматриваются. А люди снуют туда-обратно по отведенным им кирпичным коридорам. Радуются тому, что есть. Не возражают. Варя тоже не возражает. Позволяет импульсам вести себя на Рубинштейна, к Ирме, которой она ничего не расскажет ни сегодня, ни завтра, ни спустя семь лет. К Ирме, которую она убережет от подробностей минувшей ночи, избавит от неизлечимого самобичевания.

Она же не этого для Вари хотела. Другого хотела: из шкуры норильской Варю достать, чтобы не позорилась. Умыть и причесать по-питерски. Облагородить под здешний колорит. Показать Варе другую девочку на Глебовых фотографиях: шелковую, а не хэбэшную. За что Ирме предъявлять? За благие намерения? За извечное желание «как лучше»? Да и как там Глеб сказал? «За себя-то то я спокоен, мне счет по первое число не выставят, я такое перерос». Он перерос, а Варя еще и не доросла даже.

У Екатерининского сквера Варю останавливает, ведет вглубь, услужливо опускает на скамейку. Памятник лежит у носочков кед утрированной тенью. Деревья шуршат сверху зеленью, взятой до осени на прокат. Город немного отступает за решетку сквера, прекращает на себе так сильно настаивать. Варе нужно еще подумать без свидетелей. Прежде чем к Ирме возвращаться, самой для себя решить: за правду она или за ложь.

Долго вертит в мозгу, пробует разные расклады, но каждый раз в родителей упирается, как в тупик. А что если Ирму сорвет и она наберет им прямо в Норильск, выдаст все на одном дыхании? Вероятность ничтожная, но и гарантий обратного никаких. Нет, Варя даже одной десятой рисковать не может. От одной мысли, что родители узнают, пробирает до позвоночника. Нельзя им такое знать. Противопоказано.

Мать тут же ударится в отчаяние, посереет и завянет. Примет всю вину на себя, ни с кем не поделится. Только вина эта ей не по плечу будет. Может, у другой какой матери и найдется на всю семью противоядие, но только не у Вариной. Та и искать не станет, сдастся без боя. Такой характер. А для искупления привяжет Варю к себе. Нет, не привяжет, а примотает липкой лентой, чтобы отдирать больнее. И никакого Варе Питера, никакого воздуха, никакого будущего. Мама ее больше ни на шаг от себя не отпустит, а если Варя вдруг вырвется, станет возвращать слезами, молитвами и сердечными приступами. Нет, нельзя, чтобы мама знала. Себе жизни не даст и Варину потушит.

А папа? Представить страшно. Там всем достанется, и Ирминому отцу – маминому брату, и самой Ирме, и на финал – Глебу. Но черт с ними со всеми. Может, и заслужили не за этот грех, дак за какой-то другой. Всегда найдется за что наказать и за что поплатиться. Главное в другом. В том, что вот этому самому папе, который купал маленькую Варю в ванночке с хвоей и лил шампунь без слез на жиденькие волосики, вдруг расскажут, что его маленькую девочку изнасиловали. Что она хотела сопротивляться, но не могла. Что лежала в заточении черной комнаты без сна, пока Глеб шарился на кухне, доедал и допивал, а потом ушел, захлопнув дверь, будто забыл про нее. И полчаса после этого она думала, что замурована тут навечно. Что Глеб протрезвеет, осознает случившееся и решит ее убрать, как помеху на экране монитора. Аккуратно стереть из этой жизни. А потом в какой-то миг придет спасение в виде простой идеи позвонить и тут же испарится – телефон окажется разряженным. И она внезапно устанет, как не уставала за все восемнадцать лет скопом, и все-таки уснет.

И вот это все поведают ее отцу, для которого она навсегда осталась свертком, выданным в роддоме в обмен на клятву любить и оберегать. Нет, он не станет лишать ее свободы. Его не подстрахуют ни слезы, ни молитвы. Он их просто не умеет. Пока мама будет питаться виной и искуплением, отец умрет с голоду. Не найдется такой пищи, которая бы усвоилась в организме человека, нарушившего собственную клятву. Варя откуда-то знает это наверняка.

Как ни крутит Варя, по самым грубым подсчетам, цена ее признания оказывается неподъемно велика. На все кредиты нынче выписывают, но на такую правду – ни одного не нашлось. Чтобы вот так взять, излить душу досуха, а расплатиться как-нибудь частями и как-нибудь потом. Слишком трудная бухгалтерия для жизни, которая признает только здесь и сейчас.

Постучаться в милицию Варя даже не рассматривает. Это сестре стыдно признаться, а чужому мужику в форме – немыслимо. Одним фактом же не отделаешься, потребуют детали. И потом, ну выслушают ее, ну дадут бумажку подписать. А потом что? Вызовут Глеба, а он скажет, что видит Варю первый раз. Это если по-простому. А можно и по-сложному. Сочинить что-то про ущерб репутации и перевернуть все так, что она еще и в должниках останется. Нет, слишком опасно, потому что непредсказуемо.

Как ни выдумывает Варя, ничего в ее пользу не выходит. Теперь все так выворачивается, что даже хорошо, если Глеб обо всем замолчит. И она замолчит. Так хотя бы близкие сохранят равновесие, навсегда потерянное ею самой.

Глупый июнь тем временем распаривает город, наряжает серьезные дома в нелепые солнечные сорочки внатяг. Тополиный пух превращает дороги в молочные реки. Варя равняется в строю, держит шаг. Ирма уже звонила, торопила ее домой. Надо идти, вот как идут те и эти. Не выделяться. Нарастить на себя будничность. Чтобы за свою принимали, за среднестатистическую. Чтобы не догадались раньше времени, как в ней все отравлено и намешано. Пусть они к ней не присматриваются. Пропускают мимо. А она потерпит еще, поусердствует, чтобы оставить весь гной при себе и других не замарать.