Анна Лукиянова - Тварь [litres самиздат]

Варя возвращается за Глебом. Тот скулит. Варя хватается за домашнюю толстовку, тянет на себя. Не выходит. Это в ней мало сил или в человеке слишком много земного притяжения? Пробует рывками. Надрывается, волочет скрюченное тело в ванную, а у самой в ушах скребет лезвием от Глебова воя. Вой катится шипастым шариком, прокалывает коридор, коридор – сдувается. Все сдувается. Выпускает воздух. И оказываются Варя с Глебом заперты в тесном латексном костюме ночи.

– Да заткнись ты! – не выдерживает Варя. В голове проносятся картинки, которые видела когда-то по телевизору: репортаж с места обрушения дома. В кадре марево из бетонной пыли и что-то телесное – обломок человека. Почему она сейчас как будто там? Вдавливается в развалины, просачивается в трещины. Надеется найти живое посреди всего мертвого.

– Руки, руки от лица! Ну че ты упираешься? Совсем больной? Я ж как лучше хочу! Руки говорю, – кричит Варя. Ей очень нужно быть слышнее воды.

Глеб мычит, гакает, рыкает. Варя заливает ему лицо. Глеб булькает. Варя льет. Глеб кашляет. Варя льет. Глеб орет. Варя льет. Глеб отбивается. Варя льет. Глеб захлебывается. Варя льет. Глеб сплевывает. Варя льет. Глеб размягчается. Варя льет. Глеб оседает. Варя льет. Глеб разжимает пальцы. Варя льет. Глеб запрокидывает голову. Варя льет. Варя льет. Варя льет. Глеб смеется. Надрывается смехом. Скребет смехом по кафелю в ванной. Варя рушится, складывается пополам. Ноги отказываются держать. Внизу потоп. Глеб гогочет. Изрыгает смех.

– Еб твою, еб твою, – тараторит хриплый голос в темноте.

– Это ты вот так, да? Еб твою! Хороша! Хороша, девка! Еб твою!

– Узнал?

– Узнал? Тебя?

Снова смех. Рассеянный такой. Ни к чему не привязанный. Ничем не вызванный. Смех-беспризорник.

– Как не узнать-то, скажи? Я только это… не понимал, как оно будет. Но что будет, это знал. Железно знал. А ты вот так решила. Изощ… ну, блядь. Изощ… фу! Изощренно! Вот как!

Заверещал звонок, распугал Глебовы невнятности. Зачем звонок, когда дверь открыта? Приличия какие? Да разве выдерживают приличия испытания ночью?

– Ау, есть кто дома? Черт знает что такое!

– Соседи что ли? Затопили мы их, – еще хохочет Глеб, пропускает смех через мясорубку горла. Ему нынче все истерически весело.

Варя выползает на дверной свет. Распрямляет себя через силу, словно проволоку. Отзывается:

– Тут мы.

– Вы там совсем уже что ли? Вы хоть знаете, что мы ремонт недавно сделали? У меня муж сам все делал. Рома, скажи им!

– Лиюш, ну при чем тут это сейчас?

– При том, Рома, при том!

Варя наконец нашлепывает выключатель. Прихожая расцветает в ламповом свете.

– Господи прости! Черт знает что творится! – пугается соседка и отступает на шаг назад. Упирается в более скромного мужа, который стоит все это время за порогом. Не отваживается входить без приглашения.

Варя приглаживает мокрые волосы. С одежды течет.

– У нас там капает, – вдруг неуверенно говорит женщина в махровом ромашковом халате. – С потолка. От вас. Капает. А у нас ремонт. Рома вот сам делал.

– Лиюш, ну ради бога!

– Скажи им, что я заплачу! – хрипит Глеб из ванной.

– Заплатим, – кивает Варя.

– А что, простите, тут вообще происходит? – первый страх уступает любопытству.

– Лиюш, сказали, заплатят, что ты еще докапываешься? Пойдем давай.

– Погоди ты, Рома! Тут видишь что!

– Человеку в глаз доместосом попало, вот, промывали и случайно залили. Мы уберем и заплатим, вы не переживайте, – отчитывается Варя. Сознанию несмело возвращалась ясность.

– Доместосом? Случайно? – недоверчиво повторяет соседка. – Ну вы даете! Нашли время для уборки! Час ночи на дворе!

– Лиюш, хотят и убираются, нам-то что?

– Да погоди ты, Рома! Помнишь, у нас Сашка в садике в глаза мылом залез? Мы ему тогда еще чайные пакетики прикладывали. Вы тоже приложите и бинтом все. Ну или пластырем. Пакетики замочите сперва и прямо на глаз.

– Лиюш, ну тебя просили?

– Спасибо, так и сделаем. Вы нас простите за потоп, случайно вышло, – наспех сглаживает Варя.

– Да заплачу, заплачу я! Сотки хватит? – хрипит устало из ванны.

– Вообще-то, Рома сам ремонт делал, эксклюзив, не абы как!

– Сто с полтинником?

– Договорились! И про пакетик не забудьте! Чайный который!

Варя выжимает улыбку и закрывает дверь. Остается со своим ослепленным зверем один на один. Зачем она вернулась-то? Разве не за этим? Не за разговорами? Не за тет-а-тетом? Могла сбежать, но что-то скрутило ноги на лестнице? Какая-то сила вернула ее обратно. Поняла, видимо, что вот так молча плеснуть в лицо – не достаточно. Что это рану только больше разъест. А что залечит? Вот и вернулась узнать.

Убраться как следует не смогли: накидали только банных полотенец и простыней на пол. Потоптались на них, чтобы те воду впитали. Варя сделала примочку на красный Глебов глаз, замотала кое-как бинтом. Неумело, неряшливо. Глеб приостановил Варину руку у себя на щеке – отозвалось терпким цейлонским запахом. Разглядел ее здоровым глазом: с последней встречи почти не изменилась, все та же девочка, только больше мертвая, чем живая. Это он ее умертвил? Неужели окончательно? Неужели нельзя отменить как-то? Уже не сосчитать, сколько раз она ему с того дня снилась. Бледная, как штукатурка. А он все пытался вспомнить, как именно ее поломал, но всю память тогда высосали вещества, оставили Глебу только домыслы.

– Спасибо, что пришла, – позволил себе Руднев. А дальше все затуманилось, отъехало на второй план, отдав главную роль Вариному лицу. Такому близкому, что его смотреть можно только фрагментами, а целиком – никак. Тут и губы показались – масляные, заняли целый холст. Глеб этот холст поцеловал в краску, в самые ее сгустки. За окном бесилась ночь, мешала видеть глазами, заставляла всматриваться прикосновениями. Как он ее смог тогда за волосы по паркету? Она же необожженная, идет трещинами от резких движений. Как он всего этого не видел? Кто-то за него смотрел. Если бы смотрел он сам, он бы ее, вот как сейчас, пригладил, приласкал. Ничего бы месить в ней не стал, а качался бы маятником в унисон ее дыханию.

Глеб заснул почти сразу же, а Варя долго еще лежала с открытыми глазами: разглядывала своего многолетнего палача. Тогда – страшным был, сейчас – жалким. Он пришел к ней семь лет назад царствовать и подчинять, а она его нынче свергла за одну ночь. Устроила переворот. Выровняла наконец линию горизонта, чтобы та не западала, не скатывала ее в яму. Глаза сомкнулись только ближе к утру. Захотелось сгладить все случившееся сном, ошкурить, подравнять, чтобы утром не так царапалось.

Кухня до неприличного большая. Вся на заказ, бело-алюминиевая. Чисто, как в операционной. Не готовили тут ни разу по-настоящему.