Валерий Юабов - Всё Начинается с Детства

Да, листья лежат, а двор – неживой. Наверно, это потому, что Юрка уехал, грустно думаю я. Робик тоже сменил жилье, старики теперь остались одни, не с кем бабушке Лизе ссориться, некого поучать, воспитывать, опекать. Скучно ей, она притихла. И двор притих… Да, конечно же, конечно, в этом дело, думаю я. И все же какая-то мысль, еще неясная, не дает мне покоя. Почему-то она меня тревожит, и я гоню ее, отмахиваюсь, как от мухи.

Я встаю, иду в спальню, к большому старому буфету, чтобы поставить на место молитвенник деда, по которому он учит меня читать.

С раннего детства любил я этот старинный красивый буфет. Открываешь его дверцы, а они не то что скрипят, они мелодию какую-то наигрывают – свою собственную, гораздо более приятную и выразительную, чем, скажем, скрип стульев. А еще был у буфета свой запах, тоже очень приятный. Я думал, так пахнет старое-старое дерево.

В буфете бабка держала пасхальную посуду. Но там, где его верхняя часть опиралась на нижнюю, под ней, под ее ножками, была глубокая ниша и в ней стояли в ряд дедовы молитвенники, сидуры. Штук десять.

В тот день, когда мы принялись за иврит, дед сказал, чтобы я сам поискал на буфете молитвенник, в котором есть алфавит и русская транскрипция. Кажется, до этого дня я никогда ничего не доставал из ниши. И только сейчас, заглянув в нее, я почувствовал, что именно отсюда, от книг, исходит запах, который долгие годы так приятно щекотал мои ноздри. Да, это пахли книги! Молитвенники у деда были древние, пожелтевшие от времени, распухшие от того, что их часто листали. Некоторые страницы даже потрескались – в старые времена книги печатали на толстой бумаге. Тот молитвенник в вишневой обложке, который я достал, был издан в 1905 году. Я поднес его к самому носу и с наслаждением вдыхал сладковато-горьковатый, чуть терпкий запах старой книги. Какая она старая, думал я, ее чуть ли не в прошлом веке напечатали!

В те времена 1905 год казался мне почти древностью.

Может быть, это странно, но именно в те дни родилась у меня любовь к старым книгам. Странно вот почему: иврит я вскоре забросил, молитвенники читать так и не научился. Но мне нравилось держать их в руках, перелистывать желтоватые страницы, вдыхать их запах и думать о том, сколько рук их листало, сколько глаз читало. Уже нет этих людей, а книга – вот она…

Именно тогда появилась у меня привычка и сохранилась на всю жизнь: как только попадает мне в руки книга, первым делом гляжу, когда она издана. А эта привычка породила еще многие, многие другие. Нет, уже даже не привычки, а ощущения, которыми я очень дорожу.

Когда я беру в руки старую книгу, которая Бог знает как давно стоит на полке, или живет на полке, так, по-моему, вернее, мне кажется, что это время не проходило для нее попусту. Оно каким-то образом накладывало свой отпечаток на каждую страницу, на каждую строчку. Не менялись типографские знаки, слова, фразы, а сама книга – менялась. У нее появлялась История…

Рассказать о ней книга не может, это надо уметь почувствовать. Мы ведь читаем эту книгу по-другому, чем читали люди в те далекие времена, когда она была написана, не только потому, что мы другие, а еще и потому, что по-особому выглядит эта книга, по-особому пахнет, по-особому шелестят ее страницы, когда их перелистываешь… Потому что у нее есть История, собственная, своя…

Не знаю, как другие, но я беру в руки очень старую, давно изданную книгу, как живое и мудрое существо, читаю ее с наслаждением и вникаю в нее глубже, чем вникал бы в ту же самую книгу того же автора, будь она переиздана сегодня…

Я проторчал возле буфета довольно долго. Вдыхал запах книг, о чем-то мечтал. Во двор, в промозглую сырость идти не хотелось, но бабушка Лиза погнала по каким-то хозяйственным делам к тете Тамаре – и хорошо сделала: улетела тоска осеннего дня. Мы с Яшкой-Ахуном долго слушали итальянского певца Рафаэля, даже подпевали ему.

«Видэ лафэвидэ бездэмо-о-о!» – орали мы во всю глотку, заглушая самого Рафаэля. Эти слова, эта мелодия превращали нас в безумцев, в одержимых! Мы сто раз могли крутить пластинки Рафаэля.

Вечером, когда я возвращался домой, заскрипели ворота, залаял, радуясь мне, Джек. Бабушка кормила кур и сердито кричала на петуха. Были, были звуки, почти такие же, как прежде, и палой листвой пахло, и едой из кухни. Только я был глух, безразличен, равнодушен. «Нет, это не двор стал иным, это я… Это со мной случилось что-то», – подумал я и чего-то вдруг испугался.

С детством расстаешься постепенно, не замечая этого. Но если вдруг заметишь, становится и грустно, и чуть-чуть страшно, и… Весело? Волнующе-тревожно?

Не знаю, как это назвать.

За все десять лет учения в школе не было, пожалуй, дня, чтобы не заглянул я в этот зал.

Во-первых, здесь была столовая, и на большой перемене мы мчались сюда либо обедать, либо что-нибудь перехватить, если учились во вторую смену… Кстати, у нас в столовой продавали замечательно вкусные коржики. Во-вторых, именно в этом зале происходили школьные собрания. В-третьих, вечера устраивались здесь же, и елки, и концерты – даже сцена имелась.

И все же сегодня я сидел в зале со странным ощущением, будто я его вижу впервые. Зал стал совсем другим. Огромным, высоким и каким-то… Торжественным, что ли. Наверно, потому, что никогда здесь не было так тихо. Ни на собраниях и уж, конечно, не во время обедов. А ведь сейчас здесь собрались три десятых класса, «А», «Б» и «В».

Шел последний выпускной экзамен – сочинение.

По всему залу, по три в ряд, расставлены длинные столы, аккуратно застеленные калькой. За каждым столом всего два человека: у одного угла и у другого угла. Даже и не пошепчешься. Я, кстати, сижу в крайнем ряду, возле огромного окна, и это очень приятно: окно распахнуто, легкий ветерок, как ласковая рука, треплет меня по щеке и говорит: «Спокойно, спокойно…»

Я вздыхаю, оглядываюсь. Головы, головы, склоненные к столу, аккуратные стрижки и прически, белые рубахи, нарядные блузки. Нарядные-то, нарядные, но лица, я вижу, у всех очень серьезные – и у девчат, и у парней. На самых озабоченных лицах явно прочитывается мысль: как бы изловчиться и заглянуть в надежно запрятанную шпаргалку. Есть они у всех. Это уж надо быть не знаю каким отличником и воображалой, чтобы не обзавестись шпаргалкой!

Изготовление шпаргалок – искусство, как известно, достаточно древнее. Самая простая и самая удобная – бумажная «гармошка». Но довольно ненадежная: при малейшей неосторожности так и лезет в глаза. Очкарики нередко кладут шпаргалки в свои футляры для очков. Знавал я мальчишек, которые ухитрялись закладывать их в авторучки. Многие используют собственные ладони, а некоторым каллиграфам удается написать то, что нужно на ногтях. Правда, это годится не для сочинения, а, скажем, для математики. Хорошо девчонкам, у них полно возможностей: подол платья, изнанка школьного фартука, собственные ноги, наконец. Тут хоть целое сочинение пиши! В нашем классе непревзойденный специалист по этой части – Ира Умерова. Вон какая сидит спокойная и довольная. Можно не сомневаться: у нее все ляжки исписаны.