Валерий Юабов - Всё Начинается с Детства

Конечно, любители чтения (и я в их числе) по сравнению с остальными чувствуют себя на сочинении довольно уверенно. Но экзамен есть экзамен, тем более выпускной. Сколько бы ни занимался, ни читал – все равно, в животе у тебя какое-то неприятное дрожание. К тому же, существует хорошо известный всем школьникам и студентам «закон подлости»: на экзамене тебя спрашивают тот материал, который знаешь хуже всего.

Со мной, например, так и случилось как-то на годовом экзамене по биологии. Я знал ее неплохо, был почти что отличником да и к экзамену готовился. Так нет же! Из тридцати билетов я выбрал именно тот самый… Этот билет № 5 я на всю жизнь запомнил. Там были и основы теории эволюции, и строение молекулы ДНК, и много еще дополнительных вопросов. В том числе – об опытах Менделя. Вот это я и позабыл.

«Зараза! Почему ты мне достался?» – думал я с отчаянием. И получил всего лишь четверку.

На сочинении, к счастью, никаких билетов не было, а тему я выбрал свободную. Какую – сейчас уже не помню. Как бы я ни любил читать, литература, как школьный предмет с его обязательными «железобетонными» формулировками особого интереса у меня не вызывала. А чаще – скуку. Ответишь, напишешь и тут же забудешь.

Беспокоило меня больше всего правописание, особенно пунктуация. Поэтому в левой ладони лежала у меня отличная шпаргалка-«гармошечка», куда я выписал все, что уместилось. Перелистывал я ее ручкой.

Делать это приходилось очень осторожно: впереди, у самой сцены, рядочком сидели учителя и зорко за нами наблюдали. Отчасти, правда, с благими намерениями: если что-то тебе неясно, можешь поднять руку и учитель придет на помощь. Но помощь-то будет пустяковая, по поводу какой-нибудь одной несчастной запятой, шпаргалку это не заменит. А загляни-ка в нее под перекрестными взглядами! К тому же, либо Валентина Павловна, либо другая преподавательница литературы медленно прохаживалась между рядами, поглядывая то вправо, то влево.

Я писал и писал, стараясь быть очень аккуратным (потому что уже переписывал с черновика начисто), помня о ладони, в которой лежала «гармошка», внимательно проверяя, правильно ли выразился, все ли расставлены запятые. Что еще, казалось бы, могло заполнять мою голову? Так нет же, стоило хоть на секунду отвлечься, как лезли совершенно другие мысли! Смешно – тему своего сочинения я давно позабыл, а о чем думал в это время – помню.

О том, например, что сижу в этом зале в последний раз. Ну, приду, конечно, на выпускной вечер, но вот ученика Юабова больше тут не будет. И в моем классе – тоже. Интересно, догадаются ли те, кто будет сидеть за моей партой, что за инициалы я на ней выцарапал? Р. К. – это Робинзон Крузо. А рядом – мои собственные, В. Ю., но очень затейливо сплетенные, сразу и не поймешь. То, взглянув на учителей (они уже немного устали и отвлекались, даже перешептывались), я думал: эти-то хоть свои. А в институте – там совсем будут чужие, незнакомые. И мне становилось страшно.

Институт… Эту дорожку я наметил еще два года назад, потому и оказался в девятом классе. Ведь если не хочешь учиться в высшей школе, к чему заканчивать десятилетку?

Так, по крайней мере, считали некоторые мои друзья, которые после восьмого выбрали профессиональное обучение, а то и сразу начали работать. Рустик Зинединов, например, пошел на стройку, где работал его отец. Несколько ребят поступили в технические школы учиться на слесарей, токарей.

Чем займутся мои кузены Ильюша и Яша Шааковы, понятно было уже давно. Их отец, дядя Миша, шофер, дело свое знал и любил, вообще был помешан на всякой технике. Сыновья пошли в него. У дяди Миши была собственная машина – старая «Победа», серая, с покатым задом. Ухаживали за ней, как вряд ли ухаживают за президентским лимузином. Когда, бывало, ни придешь к Шааковым, из-под машины торчат чьи-нибудь ноги: то дяди-Мишины, то дяди-Мишины и кого-то из мальчишек, то Яшкины или Ильюшины. Если нет их под машиной – значит, стоят, откинув капот и копаются в проводах и прочих внутренностях. И звенят ли они инструментами, лежа под машиной на спинах, или колдуют под капотом – непрерывно идет обсуждение очередной технической проблемы, так и сыплются один за другим термины и словечки, которые в ходу у водителей.

Закончив восьмой класс, мои кузены без дополнительной подготовки стали работать водителями. Кстати, когда братьев призвали в армию, любимое дело их тоже выручило: вместо того чтобы рыть траншеи и заниматься строевой подготовкой, знай возили себе офицеров-начальничков да ухаживали за машиной.

Совсем по-иному, но тоже задолго до окончания школы, наметилось будущее Бори, сына дяди Авнера. Музыкальная одаренность была его наследством, двойным – от деда и от отца. Борька на скрипке начал играть с семи лет, в музыкальной школе учился, выступал с концертами и участвовал в международных конкурсах, недавно занял первое место на республиканском. После восьмого класса он вообще перешел в музыкальное училище, уже два года там проучился, а еще через два года ждала его консерватория.

Вот как бывает с людьми, когда у них есть талант, думал я иногда. Не без зависти. А я? Мы же с Борькой родственники, двоюродные. Что бы и мне так же любить музыку! Учился ведь и я в музыкальной школе. Так нет, бросил, как мама ни просила.

Получить высшее образование – вот и все, чего мне определенно хотелось. Но чему учиться? Какую профессию выбрать? Тут в моей голове царила такая неразбериха… Желания переплетались, кипели, сменяли друг друга, и ни на одном из них я никак не мог остановиться.

Кем только я не видел себя в годы детства! Первая сладостная мечта – я машинист строительного крана. Сижу высоко-высоко… Впрочем, я об этом уже даже писал. Скелет динозавра, привезенный в Чирчик, – это я знаменитый палеонтолог… Или археолог… Увлечение историей, интерес к ней, был уже не таким детским, его поддерживало чтение, его не смог убить даже злобный Гэ Вэ со своими занудными уроками.

Однако беда была не столько в том, что мои интересы и планы сменялись, что я колебался, сомневался, завидовал товарищам, уже что-то выбравшим, и слабодушно спрашивал себя: а не податься ли и мне в танковое? Самые большие трудности подбрасывала жизнь. Она, как говаривал герой знаменитой книги Остап Бендер, диктовала нам свои суровые законы.

Во-первых, я был еврейским мальчиком, принадлежал к еврейской общине, значит, в какой-то мере рос под влиянием ее традиций.

Уже ставши взрослым, я читал о том, что в одесских еврейских семьях было в свое время что-то вроде помешательства: их дети непременно должны были стать музыкантами! Как это ни странно, самые блистательные евреи-музыканты действительно были родом из Одессы. Благодаря ли этой мании или, наоборот, мания возникла из-за появления нескольких вундеркиндов – не в этом дело. Я думаю о другом: сколько сломали судеб, насильно делая профессиональными музыкантами детей, ненавидящих музыку?