Валерий Юабов - Всё Начинается с Детства

А уж в улыбке, которой встречала нас тетя Маруся (да и не только нас) светилась такая доброта, что иначе как бескрайней ее не назовешь.

Любопытно: ведь и Роза, увидев нас, так и расцветала улыбкой, и напевала, и пританцовывала. Когда пишешь – вроде все то же самое. На самом деле, и облик, и манеры, и движения каждой из них были полны своеобразия.

Тетя Маруся казалась мне воплощением надежности. Вот встанет она рядом с тобой, чуть раздвинув ноги, словно для устойчивости – круглолицая, с черными, как смоль, волосами, рослая, плотная, – и тебя сразу охватывает чувство покоя, тепла, защищенности. Почти как рядом с мамой.

Младшей в семье была Рена. В те зимние дни, когда я гостил у стариков, она еще тоже жила вместе с родителями. И доставляла им немало огорчений.

О Рене в семье говорили: какая-то она странноватая. Рена и в детстве была беспечной сверх всякой меры, и став взрослой девушкой вела себя, как ребенок. На нее ни в чем нельзя было положиться. Выбежит на минутку в магазин, а пропадет на весь день. Где была, что делала? Да ничего. Просто слонялась по магазинам или по базару.

Рена нигде не училась, у нее не было специальности. Начнет где-нибудь работать и очень быстро бросит. А заработает какие-нибудь денежки – тут же растратит на пустяки. Будто не понимает, как трудно живет семья.

Да, очевидно, не понимала. Даже мы с Эммкой заметили это и подшучивали над тем, как Рена отвечает бабушке, когда та просит о помощи.

– Рена, – начнет было бабушка Абигай, – ты бы помыла посуду.

Рена еще и рот открыть не успеет, а мы с Эммкой уже хором кричим за нее:

– Баъд! Холэ! – То есть, подождет, успеется.

Но при всех своих странностях, из-за которых бабушка не переставала сердиться и сокрушаться, Рена унаследовала семейную доброту. Мы с ней любили друг друга.

Вспоминается мне картинка из раннего-раннего детства, даже младенчества. Я лежу в какой-то плетеной корзине, устланной одеялами. Хохочу, похлопываю себя руками по голым ногам. А Рена сидит передо мной на корточках и легонько щекочет меня, пощипывает за щечки. И радостно взвизгивает при этом: «Ой! Ой!»

Очень мне смешно и весело.

Пройдут годы, Роза и Рена выйдут замуж. Будут у них и радости и беды. Будут свои дети, а у Розы и приемные. Зря бабушка Абигай беспокоилась. Но это потом. Потом. А в те дни, о которых я пишу, обе сестры жили дома. И единственной опорой стариков была больная Роза. Придет с фабрики, какая бы усталая ни была, сразу за домашние дела: готовит, убирает, возится с отцом.

Вот и сейчас, вымыв эту ужасную баночку, на которую я и смотреть боюсь, она хлопочет вокруг дедушки Ханана, что-то тихонько приговаривая. Оправила его постель, потом окликнула меня:

– Налей-ка нам чайку горяченького!

А я уже налил дедову пиалу, уже несу ее, стараясь не расплескать. Для астматиков чай – лучше любого лекарства, им лучше дышится, когда теплого чая напьются. Как мне это не знать, у меня ведь и отец – астматик.

Роза наклоняется к дедушке – он сидит на постели, упираясь ладонями в ее края – и осторожно подносит пиалу к его губам. А дедушка смотрит на меня и улыбается. Слабо, чуть заметно, но так нежно. И похлопывает ладонью по постели – мол, не уходи, присядь рядом. Глаза его оживляются, даже начинают блестеть, как прежде. И говорят мне: «Как я рад тебе. Как я люблю тебя. Джони бобо».

Не меньше, чем дедушку Ханана, я люблю деда Ёсхаима. Я вырос в его доме. И все же к дедушке Ханану я отношусь как-то по-другому, по-особому. Никогда не назову его дедом – только дедушкой. Никогда не дерну за бородку, не сыграю с ним никакой шутки, вроде тех, что мы с Юркой придумывали на Старом дворе.

Можно, конечно, сказать: к дедушке Ханану у меня больше почтения. Но почему-то не хочется употреблять это слово, какое-то оно холодноватое.

Может быть, больше жалости, боли за него?

Иногда мне кажется, что память наша похожа на большой мешок со старыми вещами, засунутый куда-то в кладовку или в угол шкафа. Хочешь разыскать какую-то из вещей, начинаешь копаться в мешке, вынимать одну за другой. Тут и вспоминается все то, что с этими вещами было связано. Возникают события, давно забытые, люди, уже ушедшие навеки. Становится вдруг так больно – вот здесь, в груди. Возвращается все, что было когда-то таким дорогим, близким. Чем дольше всматриваешься, чем дольше держишь в руках старую вещь – платье ли это, истоптанные туфли, сломанная шкатулка, тем больше вспоминаешь. Лица людей, краски, звуки, даже запахи. И вот уже поплыли перед тобой не обрывки воспоминаний, а целые сцены из прошлого, казалось бы, совершенно забытые, запрятанные так глубоко в этот мешок. Оказывается, надо было только достать его – и порыться…

Сегодня утром было холодно в доме. Я надел мамину теплую кофту, поверх нее накинул мамин любимый красный платок. А на голову надел тюбетейку – подарок Мухитдина, доктора из Намангана, который так долго боролся за мамину жизнь. В таком вот виде уселся я за стол поработать в предрассветной синеве прохладного октябрьского утра. И услышал мамин голос: «Вставай, сынок, вставай…»

Почему именно сегодня? Мамин платок… Раннее утро, как перед школой, когда мамин нежный голос будил меня… Даже еще более ранний предрассветный час, такой же вот, как сегодня…

– Вставай, Валера, вставай!

Мама теребила меня за плечо. Я открыл глаза – и зажмурился от яркого электрического света… Проспал я, что ли? Но ведь за окном только светает.

Мама не ушла, как обычно, на кухню готовить завтрак, а уселась на край моей постели. Странно… Бледная, растрепанная, с распущенными волосами. Тоже странно: обычно, поднявшись, сразу же причесывалась, а потом уже будила нас.

Положив свою растрепанную голову на руку, упертую в колено, мама тихо сказала:

– Дедушка умер…

Я молчал. Да и что я мог сказать?

Наверное, в сознании ребенка нет да и не может быть такого ощущения потери кого-то из близких, какое дано взрослым. Нет отчаяния, что в твоей жизни что-то окончилось навеки, ушло, не повторится. Почти физического ощущения утраты, ужаса перед непоправимым, перед небытием.

У меня, по крайней мере, чувство потери было совсем другим.

Дедушки Ханана больше нет. Значит, уж не услышу я обычной его шутки, которой он встречал когда-то нас с Эммкой: «Твоя мама ай…» и любил повторять даже теперь, когда мы подросли. Не увижу, как он засовывает руку под тюбетейку, чтобы почесать лысину. И я вдруг увидел и это, и другие картинки, яркие, как на экране.

– Одевайся скорей! – Мамин голос доносился теперь из кухни. А я и не заметил, что она уже не сидит рядом со мной. – Одевайся, умойся. Поедем сейчас в Ташкент.