Валерий Туринов - Сибирские перекрестки [litres]

– Затем поедем в Приморский край. Там тоже надо провести такую же работу, – уже засыпая, пробормотал Владислав.

Через неделю, отработав участок, они вернулись назад в старательскую артель тем же путем, как и уходили, через перевал. Перед отъездом из артели помылись, попарились в местной баньке старателей. Вечером в избушке выпили, завершая очередной участок, а утром, на другой день, выехали в обратный путь до станции Дуки и снова на «татре». Сидели в кузове на железных бочках с касситеритом. Медленно переваливаясь с боку на бок, «татра» выползла из лога, в котором стояла и шумела добычливая старательская артель. Впереди появилась Амгунь, ее широкая долина, с множеством рукавов, окаймленная невысокими пологими хребтами.

Стоял теплый августовский день. Такие дни бывают только в августе, когда лето уже истомилось буйствовать и цвести. Природа набрала силу, почувствовала ее и свою усталость. Август можно сравнить с женщиной уже в годах, полной женской силы, понявшей смысл жизни… Так кое-где в зелени блеснет золотом желтый лист, как преждевременная седина, и снова расстилается зеленое море тайги, ласкающее взор.

Тайга! С чем ее можно сравнить?.. Да, пожалуй, ни с чем, да и не к чему сравнивать. Все равно не найти ей равного по масштабам, красоте и силе.

Владислав родился и вырос рядом с ней, с тайгой. Именно рядом, а не в тайге прожил двадцать лет рядом и только изредка касался ее, как робкий влюбленный, которого тянет к любимой и в то же время он не понимает ее. Она для него существо потустороннее, неземное. И вот уже много лет он не живет даже рядом с ней, с тайгой. Иногда приезжает к ней в гости: посмотреть на свою первую, последнюю и уже далекую любовь. Уже появились морщины, седые волосы, блестит лысина от чрезмерного жизнелюбия и усердия, а все равно что-то всегда тянет туда, в тайгу. От нее он уезжает спокойный, грустный и немного огорченный от того, что меняется и она тоже… А он-то думал, что она неизменна, вечна, как память о юности. А может, его тянет к ней и в то же время разочаровывает, его прошедшее детство и юность… Их уже не вернешь!.. Время! Ты самый жестокий палач, который когда-либо существовал! Ты откровенно и с цинизмом обнажаешь невозвратность прошлого. Зачем людям дана память?.. Это наказание за их прошлое, настоящее и будущие, за несовершенные еще грехи!..

Все смертны: и гении, и подлецы. Тайгу люди считали вечной, безвременной. И в этом, как всегда, ошиблись. Последнее столетие показало, что ничего нет вечного: ни земли, ни солнца, а тем более тайги или человека. Жестокий век, и в этом ты жесток тоже!..

Полдня тряслись на пятитонных бочках с касситеритом, которые от качки постепенно сползли к одному борту кузова, несмотря на то что в кузов набросали старые автомобильные шины, чтобы они мешали бочкам ездить по кузову. Ну да, а чем удержишь пять тонн касситерита в каждой бочке, да еще на такой ухабистой дороге?

Остановились у развилки дорог: одна уходила вниз к реке, другая вела к метеорологической станции. Здесь надо было захватить несколько человек, подвести до лагеря лесовиков. Владислав и Костя спрыгнули с машины и, чтобы скоротать время, пошли собирать малину, густые заросли которой тянулась вдоль дороги.

Вскоре подошли те двое попутчиков. Владиславу и Косте посигналили от машины. И они трусцой побежали к машине, запрыгнули в кузов.

«Рыжик!»…

Да, это была она и еще женщина лет тридцати. Они приезжали на станцию в баню, помыться.

У «Рыжика» еще не просохли волосы, голова замотана полотенцем, ясные темно-коричневые глаза, свежее, чистое лицо и много больших веснушек.

– Вот так встреча! – воскликнул Костя.

– Здравствуйте!..

Они разговорились, как старые знакомые.

На следующей остановке, в лагере лесовиков, где «Рыжик» жила со своими коллегами, она пригласила Владислава и Костю к себе на чай, в небольшой домик.

Они сидели за столом, пили чай и болтали о пустяках… А «Рыжик» все время бросала взгляды на Костю… Ему же казалось, что она что-то ждет, что он скажет ей что-то важное… Да, она нравилась ему… Но ему нечего было сказать ей… Он был аспирантом в одном из московских институтов. Жил в студенческом общежитии, и сейчас в жизни у него была всего лишь одна койка.

С тех пор прошло много лет. А Костя все еще помнит ее простое рыжеватое лицо.

Трофим встал рано, когда только-только начало светать, вышел во двор и огляделся.

Село еще безмятежно спало под высоким голубым чистым небом, прикрытое кое-где по низинкам прозрачным утренним туманом. За рекой хорошо смотрелись горы. И чернее обычного выглядел пихтач. Было свежо и легко дышалось.

«Похоже, дождя не будет, – подумал он. – Вот сегодня и махнем большой кусок, а завтра добьем. Глядишь, на третий день стожок смечем. Хотя кто его знает… Там ведь, выше по реке, пакостливая погода. С утра может быть ничего. Затем вдруг откуда-то натянет низовых туч, и поползут они по долине, цепляясь за таежные увалы. И давай поливать. Пройдет одна, хлестанет коротким дождичком; и снова солнце, снова печет. Только возьмешь косу – глянь, другая ползет. И все с верховьев. Но это еще ничего, если ливанет да перестанет. Хуже, когда зарядит на два-три дня. Тогда – беда… Однако пора будить Мишку. Спит еще, жалко, а надо. Он только и остался со мной. Старшие-то разъехались. Один в армии, другой в институте. Инженером будет, – с гордостью подумал Трофим о старшем сыне. – А Мишке-то всего тринадцать. Что из него выйдет – пока не ясно. Вот ростом-то и его бог обидел. Но растет крепким, сильным. А сила-то в жизни пригодится. Ой как пригодится! Куда без нее человек? Не сможет он нигде робить. Жизнь-то, она ведь не сахар… В нашем роду все были крестьянами. От земли не отрывались, если и работали на промысле али на заводишке. Держали огород и корову, и всякую иную живность. Вон батя, покойничек, в войну запахивал каждый год клин. Да сеял немного ржицы и овса. А как же? Все здесь кормились землей и тайгой. На них только и была надежа»…

– Мишка! – крикнул Трофим сыну, который летом всегда спал на сеновале. – Вставай, пора! Хм, не слышит, – пробурчал он, полез на сеновал и зашебуршал, отыскивая вертушку, запирающую изнутри дверь сеновала.

От этого негромкого постороннего звука Мишка проснулся и спросонок вздрогнул, сообразив, что кто-то пытается проникнуть к нему.

– Кто там?! – испуганно спросил он. – Батя, ты?

– Да я! Поднимайся, пора! Ты что спишь, как убитый? Не докричусь!

– Хорошо, встаю… Мамка пойдет с нами?

– Нет, придет позже. Корову выгонит и придет. Спешить надо!

– Да, да, я сейчас!

Мишка вынырнул из-под ватного одеяла и сразу же почувствовал гнетущую свежесть холодного утра. Загорелое упругое тело покрылось пупырышками. Его передернуло от озноба, и неудержимая сила потянула назад, в тепло постели. Но, понимая, что его ждет отец, он, дрожа от холода, натянул рубаху и штаны, надел старые, потрепанные кеды, выскочил с сеновала на приступку и затяжным прыжком сиганул на край огуречной грядки, выложенной из навоза.