Наталия Медведева - Любовь с алкоголем

— В Югославии все-таки война в старом смысле, какая-то священная даже. Они там сидят чуть ли не за своими огородами и отстреливаются, огород защищая. Хотя тоже бомбежка Сараево безлика — они где-то там наверху… город внизу. Снайперы вот видят, в кого целятся. А, говорят, мусульмане как чокнутые молятся перед атакой, заводят себя психически, чтобы не страшно было… Я видела ужасные фотографии, где солдаты мусульманские с отрезанными головами — сербов, хорватов, кто там разберет. Сербы, наверное, тоже безжалостны… Какие-то каменные века сквозят в этой войне, средневековье топорное. Но там действительно есть места, где люди живут совершенно в отрыве от современной жизни, не только в смысле комфорта, но и… морали, обязанностей, долга.

— Ну, а ты, какие ты огороды защищала, что тебе такой набили, а?.. Не буду, о'кей. Извини.

— Это ты меня извини и… помоги мне, а? У меня сейчас такой период в жизни… мне надо кого-то близкого. — Славица заплакала, как-то невзначай, не предполагая совсем даже, сама удивляясь.

Хорошо, что он ничего не говорил ей. Просто сидел рядом, обняв за плечо. И потом только, когда она перестала вздрагивать, перестала плакать, он как-то просто, будто даже не ей говоря, а вслух рассуждая, сказал: «Хорошо бы избавиться от прошлого. То есть не то чтобы вычеркнуть и забыть, нет. Пусть будет, прошлое прекрасно, человек без прошлого не может. Но вот осознать, что это прошлое, что идеалы из прошлого. И освободиться от них. Жить жизнью настоящей. Не примерять на прошлые эталоны… Это не значит стать дурачком, радующимся солнышку и птичкам, а повзрослеть и видеть себя сегодня взрослым. Понимаешь, Слава-Маша?»

Вильям должен был съездить в лабораторию. Ему-таки достали норку! Славка не верила, смеялась: «Это я маленькая норка! Ты же меня с норкой сравниваешь сам…» Вильям посмотрел на скуластую девушку в постели, свернувшуюся в куколку бабочки, в клубок, поджав колени, протягивающую к нему руку, волосы на подушке блестят — в ней что-то было от животного, оттого что она все воспринимала своим нутром животным, интуитивным, инстинктивным…

Он уехал, обещая быстро вернуться, а Славка уснула. И ей приснился сон. Будто плохо проявленная пленка фильма, и им можно было руководить. Она в комнате белградской квартиры. И в потолке есть крюк — когда-то давно на нем висела люстра, но вот ее перевесили, поближе к той части, где стоял обеденный стол, и крюк торчал в потолке. Его побелили вместе с потолком, дабы он не наводил безысходной тоски. Побеленный, он был лишен гипнотизма, к нему уже не тянуло повеситься.

Кадры сна перешли на Славкиного брата. Он с голой грудью, в армейских брюках, — Славица задержала сон на этих брюках, чтобы вспомнить, как долго брат их носил, потому что гражданская одежда ему была мала после армии… И вот он прилаживает к крюку длинные ремни и в петли вставляет лом, принесенный из двора, взятый у дворника. И каждое утро он подтягивается на этой самодельной перекладине. А Славка сидит внизу и смотрит, как голова брата то опускается под ломиком, то подтягивается вверх, и лицо уже над ломом, улыбающееся, тянущееся подбородком за ломик. А босые ступни с тянущимися вниз носочками, как в художественной гимнастике. Потом наступает вечер; зеркало шкафа, овальное зеркало в бронзовой раме, все зеркала занавешены в комнате. Она сквозь дрёму прошептала брату во сне: «Ты был не прав…» Он занавешивал зеркала большими махровыми полотенцами, считая, что маленькая Славица слишком любуется собой. «Я не любовалась, я искала какого-то ответа…» — прошептала скуластая девушка. Она вспомнила, что у нее была маленькая кошечка в тот период, и сделала так, чтобы кошечка снилась. Котенок сидит у нее на коленях, а сама она сидит на дощечке, вставленной в петли ремней, опущенных еще ниже, — брат делал качели маленькой сестренке по вечерам и раскачивал ее. Вот она летает по комнате на качелях — комната очень длинная, и можно далеко улетать на качелях, которые раскачивает брат. Она задержала последние кадры сна на брате — разглядывая его и в то же время сама же его рисуя. «Ты больше не будешь мне сниться», — она бросила в него во сне яблоко и остановила фильм-сон.

Из окон кухни был виден бассейн, наполненный уже водой. Хлорированно-голубой. Без листьев и лилий. Голый. Славица стояла в халате Дагласа и ждала капающий через фильтр кофе. Бассейн ей не нравился.

Из большой комнаты она поднялась по лестнице на второй этаж дома, уверенная, что там находится спальня матери Дагласа. Комната была не заперта, доверчиво приоткрытая дверь так и звала войти. Выполненная на заказ картина оповещала о том, что это царство «рыжей», — она глядела с холста сквозь туманный шифон розового шарфа, положив руку на маленькое плечико Вильяма в локонах. Славка хохотнула и покрутила пальцем у виска. Она вырвала из букета в вазе лилию и открыла дверь в стенной шкаф. Он был еще больше, чем в комнате Дагласа. Здесь стоял невысокий комод, заставленный множеством фотографий в рамочках. Странно, что он не стоял в самой комнате, а будто был спрятан, удален от постоянного на себя взгляда. В нескольких рамках стекла были треснуты — разбиты. Но будто их пожалели и не выкинули, оставив все же со следами минутной ненависти. То же было и с фотографиями в альбоме, который она нашла в первом же выдвинутом ею ящике комода. Они хранили следы злого, крест-накрест перечеркивания, но были оставлены под замененной пленкой. Отец Дагласа, совсем молодой, как Вильям сейчас, был перечеркнут.

Одежда «рыжей» была развешена с безумной аккуратностью и любовью. В пластиковых и матерчатых чехлах, под накидками. В самом углу Славка увидела висящие на вешалке, как платья, русско-цыганские шали. Лучшего качества, чем сегодняшние. Шелковые и тончайшей шерсти. Они были совсем не поношенные, но порванные. Но они висели тут. «Она мазохистка. Видимо, она привезла их еще тогда, в 57-м году. И вот они до сих пор здесь — ненавистные русские шали. Чем-то ей нужные. Воспоминаниями».

Славица бросила лилию на кровать «рыжей» — в кружевном покрывале, со множеством подушечек было ее ложе. Она представила «рыжую», закутанную в шаль, мастурбирующую с плачем, рвущую на себе шаль. А отец Дагласа сидит на стуле и играет на балалайке. «Маразм», — сказала Славка вслух, но все-таки представила, как худые ягодицы «рыжей», будто провалившиеся щеки, сжимаются в судорогах оргазма.

Она спустилась вниз и как зверь, как норка, может быть, ходила около кухни, поглядывая на холодильник, в котором стояло шампанское. Она произносила в уме речи, отговаривающие себя пить. Но тут же, останавливаясь у двери, будто саму себя видела — ренджерз на ногах, башка бритая, резко дергает дверцу холодильника. В конце концов, она, не дергая резко, а спокойно открыв холодильник, достала бутыль шампанского. Пробка стрельнула. «Я отмечаю свою слабость… Слабость для выполнения принятого решения бросить пить. Но значит, что я еще не осознала, что это решение…» Она вернулась в комнату Вильяма и поставила пластинку Прокофьева — «Смерть Тибальда». Она ходила по комнате с задернутыми шторами, в сумерках, пила шампанское и время от времени заходила в стенной шкаф Дагласа, пытаясь найти там что-то. Какой-то секрет.