Сергей Рок - Алехандро Вартан [СИ]

— Я об этом думал, — произнес я, — помните, у нас был разговор.

— Но ведь вопрос не праздный, — сказал гарсон, — ощущая себя самым главным, вы спрашивали — но ведь есть же кто-то выше?

— И что же?

— Разрешите, я спущусь за сигаретами.

— Конечно. Но куда вы ходите?

— В город. В любой. Сейчас я выйду в Пекин. Так получилось. Хотя на первом этаже есть сигаретный аппарат.

Я подумал, что мне также стоило бы размяться и выйти куда-нибудь. Может быть, я и не выходил отсюда много дней, много лет. Много веков. Иллюзорные сети мыслей, выдуманные лица и концепции для развлечения и отвлечения — всё, что было в моём распоряжении. Я закрыл глаза, наслаждаясь тишиной, и было слышно, как где-то за пределами здания шумит ветер. Я сливался с воздухом, чтобы ослабить биение сердца и колебания кровяных частиц в сосудах, чтобы этот странный ветер оставался в пределах слышимости. Он ёрзал по стенам, может быть, по каким-то щелям, едкий и кислотный, и не было никакой возможности, чтобы узнать, чем же он являлся, и где находилось это здания — было ли оно обычным домом, может быть — сегментом в большом офис-билдинге, или — зависшей в черном космосе станции? Тогда, следуя за воображением, по ступеням, вверх или вниз, можно было бы нарисовать такую картину: нет ничего. Существует только этот офис.

Я не игрок с самим собой. В сущности, всё так и есть. Хранилище всех людей, которые уже не живут, но их бытность во тьме вполне осязаема, и начинается в этом месте. Колодец очень глубок. Я смотрю в него глазами и душой.

Но Дома смерти находятся за пределами.

Я подошел к компьютеру и включил skype. На мой запрос ответил Ортиц.

— О, привет, — обрадовался он, — как отдыхается?

— Хорошо, — ответил я, хотя я понятия об этом не имел.

— Вы странно выглядите.

— Отдыхаю.

— Я вижу, вы в каком-то замке.

— Да, это замок, — сказал я, ибо надо было всё это как-то объяснить, — Чехия. А как у вас дела?

— Дело обычные.

И было ясно, что дела там и правда обычные, в Доме смерти, но заодно я удостоверился в четкости своего восприятия, ибо здесь имела место многополярность. Но и это слово всего не выражает. Личность в количестве более одной, хотя концентрация не теряется. Точка сборки, еще говорят. Хотя, как правило, никто не знает, о чем шла речь, когда этот термин применил Кастанеда. Чаще всего сообразительная молодежь играет таким образом в смысловое словоблудие. Но этот фундамент, он изначально и в человеке, и в сердце птиц, которые тащат к себе в гнездо разные яркие предметы и ими наслаждаются.

Многие люди также наслаждаются, когда им дают в руки концепции. Отсюда появилась и точка сборки — игра с механизмом мозга.

Я не знаю, где ходил гарсон.

Я представил себя в другом месте.

Это были вены земли, и на самом деле, все вокруг представляло из себя сетку, ибо если взять, например, стебель травы — то конечно же, это сетка, дороги и каналы, наборы элементов, стены городов, размеры которых мы не можем оценить, даже глядя на них сверху вниз. Оценить это способны ботаники. Тут им повезло, конечно. Но то же самое можно утверждать и относительно всех прочих живых существ, и человек тут не особо отличен, за исключения модели его сознания. Нет, вся эта прелюдия ни к чему. Каналов и вен очень много. И я не то, чтобы полз по ним. Я и сейчас ползу. Мне так всё это и представилось.

Это был взгляд с особой колокольни. И ко мне пришли сигналы.

— Смотри, — сообщил сигнал.

— Смотрю, — ответил я.

— Далеко впереди будет развилка. Одна дорога ведёт в центральному шоссе. Но направо — поворот к кромке ада.

— Пойду в ад, — сказал я.

— Зачем тебе туда идти? — осведомился сигнал.

— Я боюсь, — ответил я, — и как долго я буду бояться, так и не будет ничего хорошего, потому что однажды надо пойти навстречу страху чтобы победить его.

— Ты серьезен, — сообщил сигнал, — если ты будешь идти по кромке, по дороге, которая расположена возле адского океана, в мире могут происходить необратимые процессы.

— Я подумаю, — ответил я.

Было еще довольно далеко, и я шел медленно, сознавая, что я представляю из себя какую-то большую мобильную, но довольно массивную, клетку, которая, продвигаясь по венам мирового организма, производит различные действия — такие, например, как чистка и фильтрация. Я и впрямь осознал последствия поворота направо, но нужно было решиться, иначе си нельзя было победить страх.

Я немного думал на развилке, и все же повернул направо, и ад был всё ближе, и начинался он с кислотного моря, грохочущего в жутких штормах, огромного и бесконечного, холодного и черного. Но что там было дальше, в аду — этого знать я и не собирался. Ибо он, ад, с землей не соприкасается. Существует край, и по нему проходит дорога, и те существа, перманентная сущность которых обитает в этих широтах, в реальности могут быть, например, людьми, и их путь будет сопряжен с постоянными бедами и странной болью. Но никто не даст им ответ — почему же так происходит, почему тьма так часто гостит в их окнах. Какая-нибудь из религий может дать ответ, который будет по сути неверный — человек станет искать свет в ликах. Он придёт к иконе, он придёт к молитве. Возможно, ему будет легче. Он может прийти к жидкому богу в виде водки, но суть не изменить. Здесь проходит дорога, и много животных забредает пастись, жрать траву, и набегающие шторма то и дело кого-то убивают. Достаточно нескольких капель, чтобы кожа начинала дымиться. Рано или поздно кислота довершит начатое.

Что там, наверху?

Быть может, родился поэт, который умер в 20 лет. Он жил, когда здесь стоял июль, и не было штормов, и стадо огромных коров трепало траву, глупо мыча и всматриваясь в черную даль. Океан казался успокоившимся. Между ним и землей — дорога, она вроде бы еще на нашей стороне. Когда начинаются шторма, волны наваливаются на берег, и оставаться на дороге небезопасно.

Да, но стадо задержалось до сентября. Начались шторма. Первый же вал накрыл стадо. Поэт сел на мотоцикл и разбился. Критики написали: он всегда ощущал приближение конца, и все его стихи были посвящены именно этому.

Когда я приблизился, как раз накатил шторм, и стадо больших существ с хоботом зазевалось, и теперь их тела были разбросаны по краю дороги, и от них шёл дым.

— Страшно, — сказал я, — однажды нужно на это решиться, возможно, это будет самый важный поступок в жизни меня, как существа-клетки. Но что там наверху? Попытаться крикнуть себе — как ты там живешь, моё человеческое воплощение? Небось, всё это накладывает серьезный отпечаток на весь свой путь, и вот сейчас — держись. Ничего хорошего тебе не обещаю. Только страх и боль. Но надо идти.

Шторм усилился. Я остановился, отгоняя от себя волны. Самый край нашего мира. Дорога, где заканчивается организм бытия, узкая полоса берега, изъеденная выбросами из ада, голые и страшные камни, и — вечное море, которое даже нельзя назвать пространством боли и страха, потому что нет ничего более чуждого. В аду нельзя жить. Невозможно сесть на лодку, чтобы плыть, пытаясь отыскать на его теле острова, где бы обитала пустота или натуральное зло. Впрочем, я просто не знаю. Ни у кого нет ответа на этот вопрос. Никто не знает.