Анатолий Жук - Бульвар

— Налей ему еще, — имея в виду меня, распоря­дился Ветров. — Мы уже в хорошем забеге — пусть догоняет нас.

— Парни, не гоните коней, я свое возьму,— не очень-то активно отпирался я.

— Догоняй, догоняй. Иначе Юлик на том свете обидится. За его память. Он любил тут посидеть, по­говорить, выпить рюмку. Давай, давай, — сунул мне в руку кружечку с водкой.

— За Юлика... Светлая ему память, — я выпил.

Салевич подал мне бутерброд. На этот раз с кол­басой и долькой помидора.

— О, заработала, морда покраснела, — глядя на меня, скалился Шулейко.— Еще полкружечки ему — и на равных.

— Нет-нет, — теперь уже активно замахал я рука­ми. — Успеется. Дайте осесть выпитому.

— Осядет. Амур, полкружечки ему! — сказал Шу­лейко. — И про нас всех тоже не забудь.

Глаза Шулейко, как серо-зеленые маслины, выпи­рали из глазниц, отсвечивая мутным елейным блес­ком.

Голову, с полным лицом и приплюснутым бок­серским носом — хотя к боксу никакого отношения он не имел — с коротким безвольным подбородком, под которым свисал другой, похожий на зоб, он де­ржал немного откинув назад, глядя на всех как бы на расстоянии. Владея прекрасным чувством юмора и острым словом в компании или просто в обычной жизни, он никогда не проявлял этой своей способ­ности на каких-нибудь «жизненных» для театра соб­раниях или сборах труппы. Сидел тише, чем мышь под веником. Никогда не поставит подпись в пись­ме в высшую инстанцию, которое имеет намерение кого-нибудь защитить из обиженных коллег от узур­паторства местных чиновников или, наоборот, что­бы освободить от занимаемой должности того или иного узурпатора, который не справляется со свои­ми обязанностями. А это обычно или директор, или главный режиссер, ниже в своей деятельной органи­зованности актеры не опускаются. От их выпендре­жа часто отдает примитивным диктаторством, а еще чаще — элементарным неумением работать. И акте­ры защищаются: выступают на собраниях, пишут письма в министерство культуры, в разные комис­сии при президенте. Бывает, что и статьи в газету пишут: это уже чуть ли не последняя инстанция, где можно добиться справедливости. И вот тогда, когда большая половина актерских подписей утверждала положительность такого письма — потому как, что ни говори, а письма для интеллигентов, как камень у пролетариата: их оружие — ставил свою подпись Шулейко. Он заболел мыслью получить звание. И натолкнули его на эту мысль друзья-актеры, как-то на собрании «от балды» предложив включить его в список.

Шутки на этот счет — жестокие шутки. Здесь нет у актеров трезвой, реальной самооценки. Полностью отсутствует. Не дал им ее Бог — и все! Не дал!!!

А болезнь разъедает самолюбие, заливает плав­леным воском слух реальности, куриной слепотой туманит глаза, представляя в мыслях — мечтах та­кой желанный медальный блеск.

— Помянем, — поднял рюмку Шулейко. — Свет­лая память Юлику. Пока живы — будем помнить.

Все встали, тихо выпили.

После этой кружечки я почувствовал, что мед­ленно начинаю набирать разбег, который вот-вот поднимет меня на крыльях... Земная тяжесть поти­хоньку отступала, я обретал легкость. Ребята вспо­минали. Каждый пытался рассказать свое, не слу­шая другого. Каждому казалось, что его история самая интересная.

— Мы в Могилеве тогда работали,— говорил Угорчик. — После репетиции решили отдохнуть немного, про все забыть. Выскребли все до копей­ки как раз две бутылки вина. Юлик чего-то за­держался, а мы с Легиным рванули в магазин. Он был недалеко, но нужно было пройти через неболь­шой парк.

— Я знаю этот парк, — подхватил Салевич. — Мы там на гастролях после спектакля, я тогда в Гродно работал, с Сергеем Коленко сняли чувих...

— Подожди, дай доскажу, — махнул рукой на с левича Угорчик. — Чуть не бегом через парк, так как через пять минут магазин закрывался на обед. А тут у нас на дороге человек семь аборигенов встали. «Стоп, мужики! За проход в нашем парке платить надо, — требуют. — Это наша территория».

— Первые ласточки приватизации, — заметил Семенник, который до этого все время молчал с придурковатой улыбкой на лице.

— Парни, говорю, — продолжил Угорчик, — сами чуть на две бутылки наскребли. Признаюсь честно, так как знаю, что все равно карманы перетрясут. Все-таки семь человек. Один из них, видно, главарь, рассудил: «Тогда по-братски поделим: одна вам, другая — нам». Е-мое, думаю, последнее грабят! Какие-то слезы в кармане — и те отдай. Нет, говорю, так не пойдет. Наше пусть у нас останется, а на ваше мы не заримся. Да к тому же у нас еще третий есть — вот-вот подойдет. Это я сказал, чтобы хоть немного уравновесить силы. Но это они пропустили мимо ушей. «Ха!» — засмеялся абориген. «На наше они не зарятся. Попробовали бы только! Не хотите по-доброму делиться — так ничего иметь не будете. Братва, на уши их!» — и всей толпой на нас. Начали драться. Мне саданули, Легину фингал под глаз. Но пока на ногах стоим, защищаем свои кровные копейки. Да все-таки силы не равные. И в какой-то момент, честное слово, подумал: а черт с ним, пусть забирают эту мелочь. Фейс разукрасят под цвет радуги — как тогда на сцену выходить? И тут появляется Юлик. В руках у него был зонт с длинной ручкой, на которую он при ходьбе опирался, как на палку. Схватив его как шпагу, он, не раздумывая, бросился в драку. Одному звезданул, другому, и вдруг абориген-заводатор как закричит: «Стой, братва!». Все остановились от неожиданности. Он посмотрел на Юлика. «А я тебя знаю, ты артист! Играешь в спектаклях «За все хорошее — смерть», «Орфей спускается в ад». «Правильно», — говорит Юлик. «А они тоже артисты?» — спрашивает заводатор, показывая на нас. «Артисты», — подтвердил Юлик, «Стоп, братва! — командует заводатор войску. — Ошибочка получи­лась». — уже обращаясь к нам. — «Своих не трясем. Просим прощения».

— Мы с Юликом в Смолливуде... — попробовал перехватить инициативу Салевич, но его остановил Ветров.

— Подожди со Смолливудом. Амур, наливай. Хо­рошего человека нужно помянуть по-хорошему.

На кончике носа у Ветрова повисли очки, и он смотрел поверх их. Осторожный, раздумчивый во всех жизненных вопросах и вечных театральных конфликтах, тактичный и внимательный к коллегам по театру и просто знакомым, он полностью менялся, когда брал рюмку: делался агрессивным, занудливым прилипалой, которому раз плюнуть на­хамить любому и любого оскорбить. Прилипал, как банный лист, и тянул из собеседника жилы, доста­вал занудством и оскорблением, при этом нередко выставляя свои заслуги и звания.

У Довлатова есть повесть «Заповедник», в кото­рой один герой высказывает следующую мысль про другого: трезвый и он же пьяный — настолько раз­ные, что безошибочно можно сказать: они не знако­мы друг с другом. И если перенести это на Ветро­ва — точнее не придумаешь.