Анатолий Жук - Бульвар

***

Какой-то шум заполняет мою голову, и я все чаще, нервно и жадно, оглядываюсь по сторонам: на ули­це, в транспорте, в магазине. Даже в церкви. А куда здесь денешься? Если только глаза повыкалывать? Тогда начну руками трогать воздух вокруг... А если их отсечь — то буду звать, выть... И не я виноват в том первобытном животном дикарстве. Я, может, самый пристойный из всего человеческого рода.

Я люблю музыку и дождь, тонкие тропинки сре­ди ржаного поля и наглые в своей красоте василь­ки, величавую грусть дубов на зеленых лугах и в дремучих лесах, раскаты грома, красочное телеви­зионное шоу и народные гуляния в далеких глухих деревнях. Я люблю вкусно поесть и поспать, а еще, без учета времени, работать — и терять, работать — и находить. Мне нравится крутить колесо — калей­доскоп времени— с одержимостью холода, ливня, урагана. И не могу, не желаю вытравить, кастриро­вать, забить, заплевать свое необузданное желание дикой природы, свое — хочу! — уродливой пристой­ностью педанта, проеденного молью плешивого ин­теллигента или импотента, который прячет свою немощность под знаком воспитанности.

Сотворил же Бог Ее и Его. И наказал Бог, чтобы не пропал род человеческий. И наделил он это жела­ние такой сладостью! Так что, он — провокатор или сознательный враг своему, почти наилучшему ше­девру на Земле?!

Если так, то веником ему под зад!

Не пожелает мать своему сыну зла. Горькими му­чениями не будет испытывать его на верность и преданность ей. Сама, родив его в муках, она будет его просто любить, радоваться тому, что он ест, что говорит слово «мама» и что нуждается в ней. И только где-то там, в глубине души, чуть-чуть таить самую корыстную из всей материнской корыстности надежду: что и он ее любит. Требовать чего-то большего — уже не материнское чувство, оно будет больше похоже на сделку: ты мне — я тебе.

А Бог рожал не в муках. Он взял и родил. От скуки. От нечего делать. И чтобы как-то коротать время — а, как известно, время у Бога бесконечно, — глядя со своих высот на бессмысленную суету человеческого рода, как это делаем мы, просматривая остросюжет­ный художественный фильм. Бог создал себе игрушку. И пусть. И спасибо ему за это. Спасибо, что из мил­лиарда пылинок мира он создал нас, людей, и наделил логическим мышлением. И что научил нас рисовать и строить дома, петь и играть музыку, сочинять стихи и писать сказки. А еще... любить. Все это выросло из одного, Богом данного нам понятия: я хочу!

И я хочу. Я не могу не хотеть. Я — посуда, переполненная спермой. Она заливает мои мозги. Одурманивается ясность, зажигается нервная жадность в глазах, кровавым бычьим отливом. И дрожью пронзает тело. Каждая мышца в нем требует освобождения...

Настоящее пекло эта весна! Не с кого умный пример взять. Все с глазами солнечных идиотов.

С бездумной легкостью полупьяного выкидываю себя из квартиры в уличный бражный хмель...

«Офис» — так называли гримерку номер шесть сами актеры, которые там сидели, гудел гулом не­большого ядерного реактора. Немного постояв под дверью, постучал.

— Свои все дома, — услышал ответ, но понимать это нужно было так: двери не закрыты, чего дуреть.

Вошел. Встретили по-разному, но без неприяз­ни. Шулейко, чей голос я услышал еще за дверью, с красным лицом, впрочем, как и у всех (их было шес­теро), сразу съязвил:

— Ну конечно, с таким нюхом пройти мимо — так потом всю ночь спать не будешь, что пропала халява.

Я отреагировал без обиды:

— Не думал, что в это время кого-нибудь найду. Ноги имею — иду в магазин.

Было около пятнадцати часов. Дневная репети­ция закончилась, спектакля вечером не было. Рабо­та опять начиналась в восемнадцать часов. И толь­ко для тех, кто был задействован в репетиции. Как я понял, «задействованных» здесь не было: все были свободны.

— Я пошел, только дайте какую-нибудь сумку, — попросил я.

— Не торопись, пока не горит, — унял мой пыл Ветров. — Амур, налей рюмку.

Амур подал мне небольшую пластмассовую кру­жечку, наполовину наполненную водкой. Салевич сунул в руки бутерброд с килькой. Я заметил, что закуска в этот раз была просто отменная: рыба, сыр, колбаса и даже порезанный на мелкие дольки по­мидор. Обычно удовлетворялись «антрекотом», «ку­рицей», «грилем». Тем не менее называли их всегда с уважением, жевали, будто настоящее мясо, иног­да даже причмокивая. И никто никогда не нару­шал правила игры. Вот только пьянели по-настоя­щему.

— 3а что пьем, кроме нас? Есть что-то конкретное? — спросил я, поднимая свою кружечку.

— Есть. За Юлика... За его память. Сорок дней се­годня, — пояснил Ветров.

Я почувствовал неприятный холодок на сердце, будто его на минуту засунули в морозилку. Черт! Ну пусть не друзья, а коллеги. Почти двадцать лет в од­ной гримерке спина к спине. И вот так забыть... Да не нужно никаких слез и горя, показной скорби на лице — просто вспомнить...

Ах — я! Ах — засранец! Ах — поносная дрянь! Ах — жмурик в памперсах! Примитивный болтун!

Молча выпили.

Про что говорили парни до меня, я не знал. На­чинать опять вспоминать Юлика было бы с моей стороны не лучшим действием. Был уверен: ребята говорили, вспоминали. Я ждал продолжения их разговора, чтобы непринужденно вплестись в него своими мыслями. Забытый мной день Юликовых сороковин отбил все желание что-то говорить. Было мгновение, когда я подумал: может, уйти, сославшись, например, на срочную запись на радио. Мне показалось, что я не вписываюсь в круг поминаю­щих. Но потом все-таки остался, только засуетился немного.

— Так я в магазин. Десять минут, и буду, — предложил я.

— Не нужно. У нас еще целая батарея, — успокоил меня Салевич.

— Вот это допьем, а потом смекнем, — блеснув влажными глазами, срифмовал Амур.

— Поэ-э-эт, — немного издеваясь, сказал Салевич, и его круглое лицо со светлыми негустыми усами и такой же бородой расплылось в улыбке.

Салевич сам писал стихи, довольно неплохие, и этим своим хобби часто доставал меня, требуя вни­мания. Я слушал — чаще хвалил. А когда находил, как мне казалось, нечто далекое от поэзии — огорчал замечаниями. Салевич не обижался, а мой искренний анализ понимал как приглашение почитать новые стихи, тем и пользовался. А я не мог отказать, слу­шал, делал замечания, потому что понимал: поэту нужен хоть один, профессиональный — таким я себя считал — слушатель, который может подсказать что-то основательное, похвалить или покритиковать.

— Поэ-э-эт, — еще раз повторил Салевич.

— Амурчик — не трубадурчик, — подзадоренный Салевичем, забавлялся Амур, выдавая новый экс­промт.

Другой раз, играя в шахматы — целые баталии происходили здесь, с руганью и обидами — Амур выдавал такие стихотворные забавы (по-другому не назовешь), что если бы хотел — нарочно не придума­ешь. Вот например: Амурчик слоником на Борьку, а Борька коником лепсь с горки. Или вот забава — нескладуха: гымы, шымы, шигыгы, хочешь я, а хо­чешь — ты... Как-нибудь комментировать эти шут­ки, наверное, излишне. При встрече со знакомыми женщинами он каждой поцелует ручку, скажет что-нибудь приятное, что ласкает им слух. И как резуль­тат — прозвище Амур. Ему самому оно нравилось. Сам себя любил называть этим прозвищем: «Амур­чик все знает», «Амурчик быстро вернется», «Амур­чик не злится». Балдел от своего прозвища. А по пас­порту был Адась Викентьев.