Анатолий Жук - Бульвар

Неожиданно к моей спине прикоснулось прохлад­ное, упругое тело, и тонкие, белые руки обняли мою грудь.

— Не поворачивайся, — шепнула Света, сильно прижимаясь ко мне. Несколько минут мы стояли молча, и я почувствовал, как температура Светиного тела медленно поднимается до уровня моей. В какой-то момент мы слились воедино...

— Я плакала, — тихо шепнула Света.

Я не понял, что она имела в виду, поэтому уточнил:

— Что?

— Я плакала... На спектакле. Мне очень понравилось. А ты... Я тебя люблю. Я даже аплодировать в конце не могла.

Сердце мое застучало отбойным молотком, вырываясь из тесной грудной клетки. О, этот, казалось бы, обычный кусок человеческого мяса, наделенный необъяснимой силой чувств, страсти и холода. Только оно во всей человеческой плоти несет в себе такое. И никто не ответит: почему и зачем? В эти мгновенья я летел к небесам. Теплые струи воды смывали с нас все земное и обыденное. Света кусала мои губы сладко и страстно. Руки обвивали шею и сжимались в немом желании дикого первобытного инстинкта.

Потом мои губы ласкали ее груди, переходя с левой на правую, с правой на левую. Языком вылизывали ямку, нежный пупок, а затем, тонко касаясь живота, опустился ниже, но Света подхватила меня за голову, подняла на ноги и, глядя мне в глаза, шепнула:

— Я-я-я...

Я почувствовал, как ее руки легонько прошлись по моему животу, еще ниже, и осторожно, словно бо­ясь нарушить что-то святое, добрались и до моего малыша. Я даже не вздрогнул от этого нежного при­косновения. Света исчезла где-то внизу. Ничего не успев сообразить, я почувствовал, как мой малыш утонул в чем-то мягком и теплом. Он нырял то в глу­бину, то мельче. Я задыхался. Голова звенела коло­колами... и вода, все время вода: острая и ласковая.

Выдохнув, я подхватил Свету под мышки, поставив рядом с собой, а потом жадно и страстно припал к Светиному лобку. Потом еще ниже... и мой язык по­терял над собой контроль. Он как обезумел! Будто впервые ощутил сладость и увлечение этой женс­кой, созданной великим творцом неповторимости.

— Иди ко мне! Ну иди же!!! — отчаянно шептала Света.

Я поднялся. Света обняла меня за шею, повисла на мне. Я подхватил ее за бедра и осторожно, но с си­лой, вошел в вечность вечного...

Каждый мускул, каждая ниточка звучала музы­кой. Они сливались в единое могущественное звуча­ние. И плыла эта музыка выше земного.

А сверху на нас падала Ниагара...

***

Репетиция выматывала меня. Я нервничал, рвал жилы, стараясь не выпустить жар-птицу, которую однажды удалось схватить за несколько перышек крыла. Всем было понятно, что до отпуска спектакль не будет сдан — не успевали технические службы, да и в плане актерской игры было далеко до совер­шенства, — работали интенсивно, без всяких скидок на последнюю и предотпускную неделю.

Стояла невыносимая жара, и казалось, что мозги плавятся на сцене от напряжения. Но срабатывала профессиональная необходимость, и прогоны спек­такля, которые вскоре начались, дали свой неожи­данный результат.

Первыми оценку новому спектаклю (так уже сложилось с годами) дают работники технических служб, которые являются первыми его зрителями — а это уборщики, работники гримерного, реквизи- торского, а также других цехов. Их первоначальная оценка редко когда расходилась с оценкой профессиональной критики. После первого прогона, который шел не в полной декорации и не в окончательных костюмах, не полностью отрегулированном освещении, а также с остановками, они поставили высший балл.

Мы поняли, что победили, но это было еще только на уровне подсознания. Оставалось самое малое, что в нашей профессии является самым важным и главным: жилы каждой роли наполнить кровью, на кости нарастить мясо, а походку сделать своей — и все это оживить духом правды. Одним словом, оста­валась ерунда. С Божьей помощью и ее перьями ук­расим.

А пока, в свободные минуты, я потихоньку гото­вился к отпуску. Мыслями я был уже в деревне — на моей родине. Раньше я очень часто ездил отдыхать на юг, получая истинное удовольствие, в первую очередь от моря. Теперь об этом можно было только мечтать. Деньги — вот причина. Причина того, что человек не может поехать туда, куда хочет, и делать то, что захочет.

Деньги — мысль. Они решение этой мысли. Они сегодня, они завтра. Мое сегодня было в ожидании отпускных, а мое завтра — деревня.

Нужно было везти с собой все продукты, кроме хлеба: и сахар, и сало, и яйца, и масло. Купить это все там было проблематично. Раньше за такие про­дукты, как сало, яйца, масло, картошка, хозяева от­казывались от денег, отдавали даром. Приходилось, как говорится, силой пихать. Теперь же и за боль­шие деньги почти невозможно ничего купить. Вы­велся в деревне хозяин. Точнее, вымер. Что-то слу­чилось, произошло новое, непонятное, название которому еще не придумали. Система-мутант начала жить по своим, другим законам. Точнее, жить по понятиям.

Вот и приходилось паковать сумку в Минске. Как-никак, а месяц чем-то питаться надо. Да и чувству­ешь себя независимо, когда свое имеешь.

И вот, наконец, последний репетиционный день. Прогона не было. Андрон решил ограничиться под­ведением итогов сделанной работы. Было видно, что он доволен и спокоен за окончательный резуль­тат, который придется показывать в следующем се­зоне перед критикой и театральной общественнос­тью. Он шутил, смеялся, одним словом, вел себя, как никогда.

Некоторые успели уже расслабиться: глаза Зван­цова сверкали блеском начищенных синих пуговиц. Рядом с ним с лукавой усмешкой и мутными гла­зами примостился Клецко. Раскинувшись на крес­ле позади всех, о чем-то мечтал Амур. Ветров, сев в первых рядах, слушал Андрона. Не то что бы вни­мательно, просто слушал. По должности положено: режиссер говорит, делает замечания — актер слуша­ет. Весь женский контингент спектакля — сама лег­кость и открытость во всем: в лицах, в одежде. А еще какое-то непонятное спокойствие среди них, даже немного грустное.

Отпускные получали на следующий день, всей толпой. Те, кто первыми успели получить деньги, — пили в гримерке прощальную. Как обычно, начиналось со ста граммов, и все. Но «все» никогда не получалось. Посылали гонца, и «прощальная» про­должалась. Невысказанное и невыясненное за те­атральный сезон высказывалось и выяснялось за рюмкой этим последним предотпускным днем. Иногда с руганью и прощениями, а иногда с люб­веобильными объятиями и прощением друг другу всех грехов.

Компания пока была еще небольшая и состоя­ла из Званцова, Клецко, Амура, Ветрова, Салевича. Правда, Салевич уже давно не пил водки, только пиво. И за день мог выпить чуть ли не ведро. Отчего и увеличился сильно в размере. Даже многие костюмы с ролей ему приходилось расшивать. Немного позже присоединился Шулейко. Своих отпускных он пока еще не получил (а за рюмкой и вовсе про них забыл), пользовался тем, что наливали.